Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

Совсем одна в огромном замке, населенном жуткими тенями былого (Лотарио рассказывал ей о самоубийстве Христианы), она смутно чувствовала вокруг себя запах беды, а может быть, и преступления. Рассказы Лотарио ожили в ее памяти и ужаснули ее не меньше, чем тайны, которые Гретхен не захотела ей открыть.

Среди этой обстановки – той, что она вчера еще в глаза не видала, этой кровати, которая не принадлежала ей, всех этих гобеленов и портретов, смотревших на нее так отчужденно, единственным дружественным предметом казался портрет матери Лотарио. Теперь, когда он ее больше не пугал, она всматривалась в него с любовью; уже не боясь, что это ее мать, она радовалась, что это была мать Лотарио.

Преклонив перед портретом колена, она обратилась к нему со всеми знаками нежности и почтения, веря, что она предназначает их матери своего возлюбленного.

Это сходство как бы еще более укрепляло узы, связывающие ее с Лотарио. Ей виделось в нем предвестие грядущего соединения. Они уже словно принадлежали к одной семье.

Теперь, когда ужас при мысли, что это родство может оказаться слишком близким, оставил ее, мысль о дальнем родстве согревала ее душу.

Она все глядела на портрет, улыбалась ему, пока дорожная усталость не сомкнула ей веки и не усыпила суматошные мысли, что стаей кружились в ее уме, сбитом с толку зловещими недомолвками Гретхен.

XLVI

Видение

А вот Гретхен не спалось.

Расставшись с Фредерикой, она поспешила к пастушке, на чьем попечении были оставлены козы, и встретила ее по дороге: та уже пригнала коз домой и они были заперты в своем загоне на ночь.

– Хорошо, – сказала Гретхен. – Я приду за ними поутру.

Но когда она уже направилась к своей хижине, одна из коз, видимо узнав голос хозяйки, на радостях громко заблеяла, разбудив остальных.

– Вам не нравится, что я ухожу без вас? – спросила Гретхен. – Ну, пусть так: возьму вас с собой.

Она отворила ворота стойла, где ночевало стадо. Поспешно выскочив оттуда, козы принялись скакать и резвиться возле Гретхен.

– Всего доброго, – сказала Гретхен пастушке. – Спасибо вам за доброе намерение мне помочь. Я с вами потом рассчитаюсь.

И бросив козам: «Пошли!» – она двинулась в сторону своей хижины.

Приблизившись к ней, она загнала животных в пещеру в скале – их обычное пристанище.

Что до нее самой, то в хижину она заходить не стала.

Она принялась быстрыми шагами бродить взад-вперед по горам и скалам, надеясь, что прохладный ночной ветерок освежит ее разгоряченную голову.

«Что же мне делать? – спрашивала она себя. – Фредерика меня предупредит, когда граф фон Эбербах объявится в замке. Однако, если поразмыслить, какой мне толк в этом предупреждении? Разве я могу заговорить? Не я ли обещала умирающей Христиане сохранить ее тайну? Как мне нарушить клятву, данную покойнице, да не какой-нибудь, а именно этой?

Эх, никогда нельзя клясться, ведь кто может знать, как потом все обернется?

Ну вот, я поклялась той, что покоится на дне пропасти, никогда не выдавать ее секрета никому, а Юлиусу в особенности. Ведь именно для того, чтобы скрыть свою тайну от целого света, а главное, от Юлиуса, она и решилась убить себя. Христиана заплатила за эту тайну достаточно дорого, чтобы она принадлежала теперь лишь ей одной.

Как она должна была страдать, покидая любимого мужа, отрекаясь от своей молодой жизни, бросаясь вниз головой в бездну, где ее милое бедное тело, такое красивое, разбилось о скалы! И все эти горести окажутся напрасными! А она-то всем пожертвовала, все претерпела, выстрадала до конца – и выходит, напрасно? Она убила себя, чтобы спасти свою честь, а получится, что и честь свою она убила тоже!

Нет, такому не бывать! По крайней мере, не я буду тем человеком, что таким образом развеет в прах ее предсмертную надежду и вторично убьет ее, уничтожив доброе имя, которое она по себе оставила.

Но в то же время как я могу допустить, чтобы свершилось то роковое дело, что теперь надвигается? Да, господин граф доселе чтил невесту своего племянника. Но он был умирающим, стоял на пороге могилы, ее холод уже леденил его члены, кровь стыла в его жилах; у него уже не было страстей, присущих мужчине. А потом у него начались припадки ревности из-за того, что Фредерика якобы слишком накоротке с Лотарио. Это даже зашло так далеко, что ей пришлось ради спокойствия графа и своего собственного расстаться с Лотарио, вот она и приехала, готовая похоронить себя в здешней глуши.

Теперь и господин граф сюда пожалует, присоединится к ней.

А кто знает, не возвратятся ли к нему здесь его здоровье и силы?

Нет, решительно нельзя, чтобы он выздоровел. Господь не вернет ему здоровья, нет! Ведь вместе со здоровьем вернется и любовь. Фредерика до того хороша, так чиста и восхитительна! Невинное, святое дитя, и она еще считает себя в безопасности, раз помолвлена с Лотарио! Мужчины, когда захотят женщину, забывают о совести, уж я-то знаю! Для них тогда ничто уже не в счет – ни добродетель, ни преступление, ни подлость, ни честность.

Ну уж нет! Мне нужно ручательство посерьезнее, чем слово влюбленного мужчины. Я знаю графа фон Эбербаха как честного человека, если бы речь шла о краже кошелька, но считаю, что он, как все мужчины, способен на любое предательство, на самую вопиющую низость или бесстыдство, когда цель в том, чтобы овладеть женщиной. К тому же она ведь его жена, как бы то ни было, замуж она вышла именно за него, и тут уж весь свет его оправдает.

Стало быть, у меня нет иного средства, кроме как высказать все. Я могу остановить графа фон Эбербаха одним словом. Заставить его побледнеть и в ужасе отшатнуться от того, что он намеревался совершить. Одного моего слова хватило бы.

Но именно этого слова, которое спасло бы все, я поклялась не произносить!

Однако подумаем. Ради кого я молчу? Ради Христианы. А могу ли я быть уверенной, что исполню таким образом ее истинное желание? Если бы она вернулась, если б оказалась здесь и увидела, в какое жуткое положение мы попали по воле нашей злой судьбы, настаивала бы она на сохранении тайны? Или пожелала бы, напротив, все открыть? Оставила бы она хоть еще на одну лишнюю минуту Фредерику под угрозой той чудовищной беды, что надвигается на нее?

Нет, разумеется, нет. Тут уж ни честь, ни репутация не удержали бы Христиану: она была бы еще как счастлива погубить себя, чтобы спасти Фредерику; она бы все сказала; она встретила бы неправое презрение света лицом к лицу и, более того, вынесла бы даже необходимость причинить боль своему мужу. Она бы не стала таить пятно, марающее ее честь, лишь бы совесть Фредерики осталась незапятнанной. За чистоту Фредерики она с радостью заплатила бы собственным позором.

Ну ладно, Христиана, конечно, все это сделала бы, но я-то имею ли право сделать это? Ведь она связала меня торжественным обетом! О моя клятва, моя клятва!

Оставить Фредерику во власти страстей графа немыслимо, сказать то, что спасло бы ее, также невозможно.

На что решиться?

Как сделать выбор между честью Христианы и невинностью Фредерики, между грехом Фредерики и моим клятвопреступлением?»

Гретхен проблуждала так всю ночь, терзаясь растерянностью и не зная, что предпринять. Рассвет застал ее бодрствующей: она сидела на земле, уткнувшись лбом в колени, с распущенными волосами.

Она пошла к своим козам, выпустила их и повела на склон горы.

Там она пробыла целый день, выбирая по преимуществу места, откуда виден Эбербахский замок, и следя, не подъедет ли туда кто-нибудь и не пошлет ли Фредерика за ней лакея.

Вечером она вернулась домой и на этот раз легла. Ее телу становились уже не по силам треволнения души, оно требовало отдыха.

На следующий день она в замок не пошла.

Она ждала, когда Фредерика сама позовет ее.

Ведь что ей делать в замке до тех пор, пока не приедет граф или Фредерика не получит новых вестей? А Фредерика не преминет опять приступить к ней с расспросами, и уж ей не придется долго ломать голову, чтобы найти именно те вопросы, на которые Гретхен решила не отвечать.

Итак, она ждала.

Однако и Фредерика тоже томилась ожиданием. На следующий день после своего приезда она надеялась, проснувшись, обнаружить в замке Самуила, Юлиуса или, по крайней мере, письмо.

Но не было никого и ничего.

Прошел еще один день и еще – та же история.

Три дня пролетели, не принеся никаких вестей.

Она спрашивала себя, что все это может означать. Почему нет хотя бы письма от г-на Самуила Гельба? А чем объяснить молчание графа фон Эбербаха? Ведь не может быть, чтобы Самуил не объяснил ему, почему она уехала и где находится теперь.

Так почему же ее супруг не подает признаков жизни?

Что граф не примчался во весь опор, чтобы успокоить ее и осыпать благодарностями, это еще понятно: его могли задержать дела, требующие, чтобы он пробыл в городе еще несколько дней; однако никакие дела не могут помешать черкнуть пару строк бедной девушке, всецело посвятившей ему себя и ждущей в тревоге, страхе и неуверенности, как он посмотрит на ее жертву, оценит ли ее преданность.