Буря - Илья Эренбург

Нина Георгиевна сидела над внуком, который уснул в глубоком кресле. Она думала о детях: выводим самые необычайные растения — людей, людей завтрашнего дня, которым не будут страшны ни огонь, ни ложь, ни слепая природа.

— Сереженька, а ты часто заглядываешь в будущее или не до этого?

— Кажется, не до этого… Я встретил возле Минска иностранных корреспондентов. Не знаю, хорошие они журналисты или нет, но у меня осталось ужасное впечатление. Один говорил со мной, как фашист, допрашивал, что мы собираемся делать в Германии — «американцы встревожены…»

— Ничего не понимаю, — сказала Ольга, — ведь они союзники…

— А я когда с ними говорил, понял. В сорок втором они считали, что мы на краю пропасти, немцы нас столкнут, но сами на этом сломают ногу. Тогда-то приедет барин и все рассудит. А вышло иначе… Почему ты хочешь, чтобы Форд любил горьковских рабочих? Это было бы противоестественно. Слушай, Оля, кроме газет, есть книги… В сороковом у нас газеты не употребляли слова «фашист» — соблюдали вежливость. Но фашисты оставались фашистами. Может быть, ты думаешь, что какой-нибудь французский буржуа нас полюбил за то, что мы его спасли от немцев? Он нам не простит, что мы его спасли. Он даст сто франков на памятник Сталинграду и сто тысяч франков на борьбу против коммунизма… Я это понял, когда говорил с теми американцами, вспомнил Париж, споры, миссии, которые они посылали для камуфляжа…

— Но ведь это ужасно, Сережа, — вскрикнула Нина Георгиевна. — Неужели не будет людям покоя?..

Она как будто заслонила собой маленького Ваську от далекой тучи.

А Сергей улыбнулся:

— После Сталинграда не страшно… Они могут ругаться, а вот чтобы укусить — сомневаюсь. Да и ругаются они потому, что видят силу. Мы показали: сильное государство, сильный народ, сильные люди. И еще показали — с нами лучшие… Я не знаю, что было в Париже — газеты мало писали. Но я видел, когда был там, коммунистов, помню инженера, молодого рабочего, да и Других. Я убежден, что на улицу вышли они, а не те, кто нас ругает…

Когда они прощались, Нина Георгиевна вдруг стала маленькой, как девочка, прижалась к Сергею, потом быстро отвернулась, чтобы он не увидел слез, закурила и закашлялась. Ольга осталась ночевать у матери. Сергей проводил Наташу. По дороге она вдруг сказала:

— Ты хорошо сказал, что мы не одни. Я читала в Аткарске статью, какой-то старый журнал попался — насчет изменения климата Лабрадора. Один ученый предлагал изменить ход Гольфстрема, тогда там будут даже цитрусы. Наверно, это утопия… А вот мы за три года переменили климат мира. Ты спросишь, откуда я знаю. Я мало знаю, читаю телеграммы ТАСС, вот и все. Но к нам в госпиталь привезли раненую партизанку из Югославии. Я с ней долго разговаривала, тогда и подумала… И в Париже, наверно, есть такие. Как девушка, что сожгла танк…

Потом Сергей шел один по затемненной Москве. Ночь была теплая, летняя, но уже по-осеннему черная. Он запутался в лабиринте переулков между Кропоткинской и Арбатом. Он был счастлив от любви Вали, от встречи с матерью, оттого, что нашелся Вася, оттого, что снова увидел Москву, огромную, нестройную, строящуюся, очень старую и до удивления молодую. Еще он думал о парижской девушке, которая подорвала танк, и где-то в сонме дорогих теней по аллее, усыпанной листьями, шла ему навстречу Мадо.

18

Фронт отодвинулся далеко от Парижа; но Лансье не мог насладиться миром. Напрасно он искал Луи. Никто не мог ему сказать, где он, отвечали — нужно обождать, пока не прибудут сюда министерства. Все казалось зыбким. По улицам ходили вооруженные FFI. На стенах висели грозные призывы разных комитетов. Газеты требовали чистки. Цены росли, и в очередях можно было услышать: «Хуже, чем при немцах…» Американцы заняли все лучшие гостиницы; они пьянствовали, и молодые женщины боялись вечером выйти из дому. Лансье жил в лихорадке; даже Марта не знала, что его возмутит и что обрадует. Они шли как-то по бульвару (было это вскоре после освобождения города) и увидели полураздетую женщину, окруженную подростками, на груди у нее висела дощечка: «Я спала с бошами». Марта воскликнула:

— Отвратительно!.. Как это позволяют власти?..

Она была убеждена, что муж разделяет ее чувства.

Но Лансье сказал:

— Не понимаю, почему тебе жалко какую-то потаскуху? Подумать, что были женщины, которые любезничали с бошами, когда их мужья или братья умирали за Францию!

Морило рассказал Лансье, что FFI арестовали промышленника Буасси.

— Буасси? — закричал Лансье. — Но за что?..

— Он сотрудничал с немцами.

— Что значит «сотрудничал»? Он работал при немцах. Как все. Вы не спрашивали пациентов, какой они ориентации — немецкой или английской, вы лечили и получали гонорар. Мало среди рабочих Буасси коммунистов? Они тоже зарабатывали при немцах и неплохо. Почему их не арестовывают? Вы знаете, как это называется? Террор!

Лансье жадно прислушивался к зловещим слухам. Рассказывали, что на юге нет полиции, коммунисты судят порядочных людей за измену и расстреливают. Да и в Париже немногим лучше, хотя здесь правительство, американцы. В Дранси томятся тысячи невинных вроде Буасси. Почему до сих пор не разоружили FFI? Хорошо, они герои, освободили Париж, это все знают. Но теперь немцев здесь нет… Они готовят нам новую Коммуну, вот что! О чем думает де Голль? Американцы пьют и скандалят, лучше бы они навели порядок…

— Вы слышали, дорогой друг, что делается? — спросил Ланьсе Пино. — Мы накануне катастрофы…

Пино высморкался, как всегда торжественно и печально.

— Не нужно преувеличивать. Народ это ребенок, он должен насладиться мелодрамой «апофеоз справедливости». К счастью, здесь больше шума, чем убытков. Через месяц-другой все войдет в норму.

Марта часто попрекала мужа за его несдержанность: «Ты ставишь людей в щекотливое положение». Он отвечал: «Что делать, дорогая, такой у меня характер…» Лансье и на этот раз отличился, в упор спросил Пино:

— Хорошо, потом войдет в норму, а вы не боитесь, что вас до этого схватят?

— Меня?.. За что?

— За то, что «сотрудничали» — это их любимое выражение. Как будто им много нужно! Кто-нибудь скажет, что вы обедали с Ширке или с Гаузером. Могут вытащить историю с домом Леви…

Обычно сдержанный, рассудительный Пино вышел из себя: ему вдруг показалось, что Лансье хочет его потопить. Он встал и медленно, с достоинством ответил:

— Правительству известно, что я поддерживал сопротивление еще в сорок втором с риском для жизни. А панегирики предателям писал не я…

Пино потом усмехался: как я мог принять Лансье всерьез?.. Болтает и только. А Лансье говорил Марте:

— Я напрасно обидел Пино, погорячился. Но я больше ничего не понимаю. Оказывается, он в сорок втором был связан с Лондоном, но я ведь помню, как он лебезил перед Ширке… Он тогда зарабатывал за неделю больше, чем я заработал за всю мою жизнь. Ты думаешь, я завидую? Нет, я никогда не завидовал богатству. Пино умеет зарабатывать деньги, он не умеет их тратить, это делец. Но я тебя спрашиваю, почему он вытащил этот проклятый некролог?..

Марта вздохнула:

— Я говорила, что не нужно печатать…

— Женщины всегда так рассуждают (Лансье визжал). Человек может умирать, а женщина будет ему говорить, что он напрасно сел у открытого окна или выпил рюмку. Ты могла бы по крайней мере меня пожалеть. Я погиб…

— Морис, тебя никто не трогает. Они даже не приходили сюда…

— А ты хочешь, чтобы они пришли? Тогда будет поздно жалеть. Я обречен… Американцам нет до нас дела, они мчатся в своих «джипах» и давят прохожих. А де Голль радуется, что он ростом с Эйфелеву башню, торчит и думает о славе, ему все равно, что изверги убивают невинных. Может быть, мне осталось жить всего несколько дней…

Марта хотела позвать доктора, но Лансье не позволил:

— Дай мне спокойно умереть! Морило не лечит, он издевается…

Пино вовсе не собирался ссориться со своим компаньоном. Он пришел два дня спустя и начал с пословицы (он любил пословицы, говорил «здравый народный смысл»):

— Старая дружба не ржавеет. Не стоит обращать внимания на глупости. Теперь все нервничают, время такое…

Они потолковали о делах. Потом Пино сказал:

— Министр говорил, что он встречался с вами до войны. Он очень сердечно о вас отозвался…

Лансье сразу пришел в чудесное настроение. Нужно принимать седоброль, Марта права — у меня разгулялись нервы. Зачем придавать значение каким-то мелочам? Главное, что прогнали бошей, Франция снова Франция. И Лансье говорил всем знакомым: «Вы не можете себе представить, как я счастлив! У меня скрытная натура, но я, может быть, мучился эти четыре года больше всех. Нет, нет, мы все мучились, как рыба, выхваченная из воды. Что вы хотите, французы не могут жить без свободы…»