Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Перед появлением констебля Самуэль приобрел такое благорасположение во всей честной компании, что все единодушно и единогласно вызвались сопровождать его до ворот Флита. В назначенную минуту истец и ответчик пошли рука об руку; впереди их — констебль, а восемь дюжих кучеров замкнули их в арьергарде. На перепутьи вся компания остановилась на некоторое время в кофейной адвокатского суда, и потом, когда окончательно выполнены были все судебные формы, процессия тем же порядком продолжала свой путь.

В улице, где стояла тюрьма, произошла небольшая сумятица по поводу упорного намерения восьмерых джентльменов идти рядом с мистером Самуэлем, и тут же принуждены были оставить пестролицого джентльмена, вступившего в боксерское состязание с разносчиком афиш. За исключением этих мелких приключений, шествие совершилось благополучно. Перед воротами Флита вся компания дружески рассталась с арестантом.

Переданный таким образом на руки темничных стражей, к неимоверному изумлению Рокера и даже флегматического Недди, мистер Уэллер младший, по совершении обычных церемоний в тюремной конторе, отправился прямо к своему господину и постучался в двери его комнаты.

— Войдите! — откликнулся мистер Пикквик.

Самуэль вошел, снял шляпу и улыбнулся.

— Ах, это вы, мой друг! — воскликнул мистер Пикквик, очевидно обрадованный прибытием своего скромного друга. — Добрый товарищ, я не имел намерения нанести оскорбление вашей деликатности вчерашним разговором. Кладите шляпу, Самуэль: я объясню вам подробнее свои намерения.

— Нельзя ли после, сэр?

— Как после? Отчего же не теперь? — спросил мистер Пикквик.

— Теперь оно, знаете, не совсем удобно, сэр.

— Почему же?

— Потому что… — проговорил Самуэль, запинаясь.

— Да что с вами? — воскликнул мистер Пикквик, встревоженный несколько застенчивостью своего слуги. — Объяснитесь скорее.

— Вот видите, сэр, — отвечал Самуэль, — мне тут надобно исправить кой-какие делишки.

— Это что еще? Какие у вас могут быть дела в тюремном замке?

— Да так… особенного ничего нет, сэр.

— А! Ничего нет особенного? В таком случае, вы можете меня выслушать, Самуэль.

— Нет, уж не лучше ли, сэр, когда-нибудь в другой раз… на досуге.

Озадаченный мистер Пикквик раскрыл глаза, но не сказал ничего.

— Дело в том, сэр… — начал Самуэль.

— Ну?

— Мне вот, сэр, не мешает наперед похлопотать насчет своей койки, прежде чем примусь я здесь за какую-нибудь работу.

— О какой это койке говорите вы? — вскричал мистер Пикквик с величайшим изумлением.

— О собственной своей, сэр, — отвечал Самуэль, — я арестант. Меня заключили сюда за долги, по закону и судебной форме.

— За долги! — воскликнул мистер Пикквик, опрокидываясь на спинку кресел.

— Да, сэр, за долги, — отвечал Самуэль, — и уж мне не вырваться отсюда до тех пор, пока вы сами не изволите выйти.

— Ах, боже мой! Что все это значит?

— Вещь очень простая, сэр, — если бы, чего боже сохрани, пришлось мне просидеть с вами лет сорок подряд, так я был бы очень рад и весел во все это время. Флит, так Флит, Ньюгэт, так Ньюгэт — по мне все равно. Теперь вы, сэр, завладели моей тайной, и, стало быть, — не стоит толковать об этом.

С этими словами, произнесенными с великим эффектом и выразительностью, мистер Уэллер бросил свою шляпу на пол и, скрестив руки на груди, устремил пристальный взгляд на лицо своего господина.

Глава XLIV. Мелкие приключения тюремной жизни и таинственное поведение мистера Винкеля, со включением некоторых подробностей об арестанте из сиротского суда

Мистер Пикквик, растроганный до бесконечной степени удивительной привязанностью своего верного слуги, не обнаружил ни малейшего гнева или неудовольствия по поводу безрассудной торопливости, с какой Самуэль заключил себя в долговую тюрьму на бессрочное время. Ему только слишком хотелось узнать имя бессовестного кредитора, не оказавшего молодому человеку никакой пощады; но относительно этого пункта мистер Уэллер решился хранить глубочайшее и упорное молчание.

— И стоит ли вам, сэр, расспрашивать об этом? — сказал мистер Уэллер. — Кредитор мой — человек без души, без сердца, ростовщик и такой ужасный скряга, что готов, при случае, повеситься за какую-нибудь копейку. Его ничем нельзя усовестить.

— Но послушайте, Самуэль, — возразил мистер Пикквик, — это ведь такая ничтожная сумма, что уплатить ее ничего бы не стоило. И притом, решаясь здесь оставаться со мною, вы должны были припомнить, что я мог бы употребить вас с большей пользою, если бы вам можно было выходить в город, когда вздумается.

— Очень вам благодарен, сэр, — отвечал мистер Уэллер с важностью, — но мне казалось, что уж лучше бы этого не делать.

— Не делать — чего, Самуэль?

— Не унижаться перед этим бессовестным кредитором.

— Да тут не было бы никакого унижения, если бы вы просто заплатили ему свой долг.

— Прошу извинить, сэр, — отвечал Самуэль, — это было бы с моей стороны большим одолжением и милостью, а беспардонный ростовщик не заслуживает ни милости, ни одолжения. Нет, уж что сделано, то сделано, и вы, сэр, не извольте беспокоиться из-за таких пустяков.

Здесь мистер Пикквик, волнуемый разными недоумениями, начал слегка потирать кончик своего носа, и на этом основании мистер Уэллер счел приличным свести свою речь на другие предметы.

— Я поступил в этом случае по правилу, сэр, так как и вы, я думаю, поступаете всегда по известным правилам, — заметил Самуэль, — а это приводит мне на память одного джентльмена, который из-за правила лишил себя жизни. Ведь об этом, я полагаю, вы слышали, сэр?

Предложив этот вопрос, Самуэль приостановился и посмотрел исподлобья на своего господина.

— Нет, вы попадаете не всегда в цель, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, стараясь улыбнуться наперекор своему внутреннему беспокойству, — слава джентльмена, о котором говорите вы, еще не достигала до моих ушей.

— Неужели! — воскликнул мистер Уэллер. — Вы изумляете меня, сэр, потому что этот джентльмен был человек известный и служил в одной из правительственных контор.

— Право?

— Уверяю вас, сэр, и если сказать правду, сэр, это был презабавный джентльмен! — сказал мистер Уэллер. Наблюдая чистоту и опрятность, он, когда на дворе стояла скверная погода, надевал всегда резиновые калоши с пожарное ведро величиной, и все его рубашки сшиты были из заячьей шкуры. Он копил деньги по правилу, каждый день переменял белье тоже по правилу, никогда не говорил со своими родственниками из опасения, чтобы не попросили у него денег взаймы, и в то же время, сэр, это был прелюбезнейший джентльмен. Он стригся два раза в месяц по принятому правилу и, ради экономических расчетов, заключил с портным контракт, чтобы тот каждогодно доставлял ему по три фрака и брал назад его старое платье. Любя во всем аккуратность, он обедал каждый день в одном и том же месте, где заплатите только один шиллинг и девять пенсов и уж режьте говядины, сколько душе угодно. И аппетит его был такого рода, что трактирщик, бывало, со слезами рассказывал, как он обжирался всяких, этак, трюфелей, рюфлей и свинтюфлей, не говоря уже о том, что в зимнюю пору, усаживаясь после обеда у камина с кочергой в руках, он переводил углей по крайней мере на четыре с половиной пенса за один присест. А как любил он читать журналы и газеты! Бывало, только что входит в двери, и уж кричит трактирному мальчишке: «Подать мне „Morning Post“, когда дочитает его джентльмен! Да посмотрите, Том, не свободен ли „Times“. Дайте мне заглянуть в „Morning Herald“, когда будет готов, да не забудьте похлопотать насчет „Chronicle“. Теперь, покамест, принесите мне „Advertiser“: слышите?» И затем, усаживаясь на стул, он не сводил глаз с часов. За четверть минуты перед тем, как разносчик должен был явиться с вечерним листком, он выбегал к нему навстречу и, вооружившись этой газетой, принимался читать ее с таким неослабным усердием, что приводил в отчаяние всех других посетителей трактира, и особенно одного горячего старичка, который, говорят, уже не раз собирался проучить его, да и проучил бы, если бы слуга не смотрел за ним во все глаза. Так вот, сэр, сидел он тут битых три часа, занимая самое лучшее место, а потом, переходя через улицу в кофейную, выпивал чашку кофе и съедал четыре масляных лепешки. После этого он благополучно отправился домой в Кенсингтон и ложился спать. Однажды он захворал и послал за доктором. Доктор приезжает в зеленой коляске с робинсоновскими подножками, устроенными, как вы знаете, таким манером, что можно из экипажа выйти и опять войти, не беспокоя кучера на козлах. А это было теперь тем более кстати, что у кучера камзол-то был ливрейный, а панталоны просто из сермяги, неизвестной моды и покроя, чего, разумеется, никто не мог заметить, когда он спокойно сидел себе на козлах. «Что с вами?» — говорит доктор. «Очень нездоров», — говорит пациент. «Что вы кушали в последнее время?» — говорит доктор. «Жареную телятину», — говорит пациент. «Еще что?» — говорит доктор. «Еще масляные лепешки», — говорит пациент. «Так оно и есть, — говорит доктор, — я пришлю к вам коробочку пилюль, и вы уж больше не кушайте их». — «Чего — их? Пилюль, то есть?» — говорит больной. «Нет, лепешек», — говорит доктор. «Как? — говорит пациент, привскакивая на своей постели, — я вот уж пятнадцать лет каждый вечер съедаю по четыре лепешки, и это заведено у меня по правилу». — «Ну, так теперь я прошу вас отказаться, на время, от этого кушанья по правилу», — говорит доктор. «Лепешки, сэр, — здоровая пища», — говорит пациент. «Нет, сэр, лепешки — вредная пища», — говорит доктор. — «Но ведь они так дешевы, что за ничтожную сумму набиваешь ими полный желудок», — говорит пациент. «Но вам они обойдутся слишком дорого, — говорит доктор, — вы не должны кушать их даже в том случае, когда бы самим вам предложили за это целую кучу золота и серебра. Съедая по четыре лепешки в сутки, вы подвергаетесь опасности умереть не далее как через полгода». Пациент пристально смотрит ему в глаза, думает, да подумывает, а потом и говорит: «Уверены ли вы в этом, сэр?» — «Я готов отвечать за это своей докторской славой и честным именем благородного человека», — говорит доктор. «Очень хорошо, сэр, — говорит пациент, — а сколько надобно съесть лепешек, чтобы умереть в тот же день?» — «Не знаю», — говорит доктор. «Довольно ли купить их на полкроны?» — говорит пациент. «Довольно, я полагаю», — говорит доктор. «А если купить их на три шиллинга?» — говорит пациент. «В таком случае непременно умрете», — говорит доктор. «Вы ручаетесь?» — говорит пациент. «Ручаюсь», — говорит доктор. «Очень хорошо», говорит пациент, — «спокойной вам ночи, сэр». Поутру на другой день он встал, развел огонь в комнате, заказал на три шиллинга лепешек, поджарил их, съел все до одной, взял пистолет и — застрелился.