Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Шанский закивал, мол, спасу от этих вопросов нет, повисли в затхлом воздухе, будто бы топоры.

Тогда Лев Яковлевич, томимый духовной жаждой, воздал хвалу идеалам.

Шанский подлил Нонне Андреевне портвейн, сказал, что да, идеалы во всю подминают жизнь, предложил выпить за лишних людей, которые размножаются делением, не протолкнуться.

Бухтину добавлять было нечего, оседлали Бызов с Шанским его скаковую клячу; Бызов задавал тон, такой громкий был, страстный.

У Льва Яковлевича сердце саднило, воздуха не хватало, как на зло, забыл нитроглицерин… умоляюще смотрел на Валерку, надеялся, что защитит, отпор самонадеянному естествоиспытателю, залетевшему не в свой предмет, даст, но тот помалкивал. А Бызов знай себе отдавливал любимые мозоли словесника: литература беспомощно барахтается в мутном омуте российских проблем, от безысходности… подпевает мессианской миссии особой страны, по сути, лишающей своих обитателей простого счастья, – они, обитатели-обыватели, скопом волочат историческое проклятие, упиваются горькой, обязанной вечному трагизму духовностью, – Свидерский, отхаркиваясь, прислушивался, – не пора ли излечиваться от болезненной исключительности?

Свидерский вскочил, быстро-быстро с боевым кличем прохромал к двери, чтобы отогнать заглядывавших в щель школьников.

– Шагом марш выпивать на лестницу! – шёпотом скомандовал Шанский. Свидерский победно захлопнул дверь, повернул ключ.

Лев Яковлевич близоруко озирался, всё ещё ища поддержки у Бухтина, но тот защитил чистое искусство.

– Как, как, неужели это серьёзно? – ужаснулся Лев Яковлевич и пожурил любимчика, – тебе ли, Валерий, не знать, что только реальная жизнь с её борьбой социальных сил, идей и людей питает творчество, не может литература от литературы рождаться; Валерка примирительно снижал накал, улыбался. – Может, может, вовсе не земная жизнь заказывает музыку сфер, а…

Опять выпили.

Нонна Андреевна докурила папироску, кокетливо кинулась к патефону, поставила Ружену Сикору.

Шанский подхватил Нонну Андреевну, наряженную в тёмно-синее шёлковое платье с продолговатыми костяными пуговицами. Что-то ей интимно нашёптывал, она запрокинула некрасивую голову, смеялась, показывая большие редкие зубы; руки-и-и, руки-и, – кружилась пластинка, – руки-и-и, вы как две большие птицы.

Этажерка, так же, как и шкафы, уставленная размалёванными деревянными мисками и шкатулками, глобус, Фидель в берете, прикнопленный к торцу этажерки. Пожелтелая вырезка про Карибский кризис.

Вопреки проискам Запада, лагерь социализма привыкал мирно сосуществовать с капиталистическим окружением – колкие Клавины глазки-льдинки оттаивали, хмурые лужицы поблескивали во впадинках на раздобревшем личике.

Вилка в дрожавшей руке Агриппины клацала по тарелке с мятой картошкой, кружочком докторской колбасы.

Сикора запела про негасимый свет окон.

– Известно, что с Веняковым сталось? – спросил Соснин у Клавы.

– Николай Вениаминович возглавлял спортделегации за границу, потом дипкурьером… секретную почту в страны социализма сопровождал.

– Почему в страны социализма? С его французским, английским…

Клава пожала плечиками.

– Загадочный тип, – зевнул Бызов, важно обминая табак в трубке, которую с недавних пор активно осваивал.

– В марафонских пробегах участвовал?

– Вроде бы на спор однажды побежал, не готовясь.

– Вот и разгадка, – раскуривал трубку Бызов, пока Клава нахваливала Венякова, – правительственные задания выполнял, в центральном аппарате ценили… и от Кузьмичёва, когда несправедливо привлекли по «Ленинградскому делу», отвёл угрозу, спас, он – настоящий человек…

– Хоть повесть о нём пиши, – хмыкнул Бухтин.

– Не смейтесь, Николаю Вениаминовичу столько выпало вынести… настоящий мужчина, рыцарь.

– Плаща и кинжала? – подсел после танца Шанский.

Лев Яковлевич был счастлив – мальчики собрались вместе, шутили, но его смущало, даже пугало их бесстрашие, их бездумное политическое фрондёрство, он так за них опасался. И так было тяжело дышать… широкий узел пёстрого нарядного галстука сбился вбок, одутловатое лицо посерело; Нонна Андреевна по-хозяйски расстегнула ему воротник рубашки, отпаивала каплями из навесной аптечки.

Боль ослабевала, Лев Яковлевич улыбался.

Потихоньку распрашивал Валерку о суде над поэтом; что-то слышал, видел злую разоблачительную заметку в «Вечернем Ленинграде», когда газету принёс, возмущённо брызжа слюной, Свидерский; не верилось, что можно бездоказательно обвинить…

Валерка посвятил в страсти по тунеядцу.

– Как, как ответил судье? – переспрашивал, – как? Поэт – это от Бога? Молодчина! И Анна Андреевна за него?

– За него и Маршак с Чуковским, Хрущёву письмо отправили.

– Письмо под кремлёвское сукно засунули, – сказал Шанский, – зато тунеядца славно к суду в психушке готовили, до ума доводили: в холодную воду макали, в мокрые простыни заворачивали.

– У него шизофрения была? – осведомилась Нонна Андреевна, раскладывая на тарелке новую порцию бутербродов.

– Нет, что-то посерьёзнее, – влез Соснин, – шизофрению лечат душем «шарко». Лев Яковлевич слушал, клоня к плечу голову.

– Валерий, это не замкнутый эстетизм? Он действительно талантлив?

Шанский прочёл наизусть «Рождественский романс», «Пилигримов» – и значит не будет толка от веры в себя да в бога, и значит останется только…

– Иллюзия и дорога?! – радостно задрожавшим голосом повторил Лев Яковлевич, – талантливо! И мудро, сильно! Бедный, бедный мальчик… – не мог поверить.

А Клава презирала тунеядцев, кого защищают? После комсомольского актива с премьерным показом «Нашего Никиты Сергеевича» проинформировали… Безобразие! Пока другие работают, тунеядцев, как мух сладкое, приманивает теперь грязное кафе на углу Невского и Владимирского, будто специально для фарцовщиков, торгашей, недавно открыли, чтобы они там прикидывались поэтами! Рабы чистогана, для виду стихи сочиняют, а сами безнаказанно у иностранцев джинсы выменивают… хоть валютчиков, Рокотова с Файбишенкою, расстреляли, может быть, уроком послужит, – глазки Клавы снова стали, как когда-то, льдисто-колючими, – ей и Зиновий Эдмундович жаловался на тот рассадник, – взрогнули щёки, брыльца, капнула вином на блузку, усеянную голубенькими и беленькими цветочками.

Свидерский косо поглядывал, прислушивался; докатились – стихи осужденного не побоялись читать. Как их, расхлябанных болтунов, ненавидел! Впился в Валерку – вот кого надо бы осудить, сослать. И Фейгина за компанию – бывшие ученички чешут языки, космополит недобитый развесил уши. Свидерский достал носовой платок… деловито захромал к двери, громко повернул ключ.

– Ночное дежурство в штабе народной дружины, – сказала Клава.

– Отхаркался и отшаркался, – резюмировал Шанский, Нонна Андреевна, прикрыв одной рукой рот, пальцем другой погрозила неуёмному шутнику; Шанский вскочил, воскликнул. – Музыка, громче музыка! Танцуй танго, мне так легко!

С готовностью вскочила и Нонна Андреевна.

– Талантлив, безусловно, талантлив, – вновь повторил Лев Яковлевич, – но такое испытание, суд, ссылка… знаете? Стихи его исследуются точными методами, в гостях математик, племянник родственницы из Могилёва, объяснял… чересчур хитрые термины, классическая филология их не знала…

– Фамилия математика случайно не Головчинер? – усмехнулся Валерка.

– Да, Даниил, – оживал Лев Яковлевич, щёки зарозовели, – знакомы? Умница, эрудированный… тесен мир, тесен.

Портвейн допили, принялись за «Гамзу».

Лев Яковлевич воодушевлялся: по крупицам собранные материалы передал в фонд музея-квартиры Блока, отыскал и письмо Любови Дмитриевны Белому, в нём… – очки задорно блестели, прежний вдохновенный Ля-Ля! – о, он член общественного совета создающегося музея, к его мнению прислушиваются, последний вариант экспозиции… И ещё все эти годы разгадывал тайну «Чайки»; выделил контрастные пары главных персонажей – Треплев-Тригорин, Заречная-Аркадина, вник в напряжённые отношения между собою всех четверых, попарно и друг с другом, задумался над ролью Дорна, не в нём ли, враче, опора, не идеал ли это самого… что же до истории постановки в Александринке… конечно, Толя, конечно, снаружи – комедия, местами намеренно-пустоватая, с нелепостями, комедия, как бы комедия стереотипов поведения, но внутри – драма… так ведь и в жизни сплошь и рядом бывает, так… с сарказмом процитировал издевательский отзыв Боборыкина о «Чайке». – Слепцы, слепцы, – шумно вздыхал, – пора раскопать корни интеллектуальной слепоты… У него было столько планов! – задумал итоговую статью: «Почему провалилась «Чайка»?

– Понятно почему, – изготовился закрыть тему Шанский, он и Нонна Андреевна, разгорячённые танцем, доцеживали водянистую кисленькую «Гамзу», – скучная заумная пьеса, запутанные попусту отношения, разговоры бессодержательные, ни о чём, жди, пока ружьё выстрелит. Началась бы пьеса, как детектив, с убийства…