Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

Как самоед я не мог не видеть и не чувствовать, как много мне недостает знания, опытности и самообладания, чтобы быть настоящим наставником хирургии. Я не был так недобросовестлив, чтобы не понимать, какую громадную ответственность пред обществом и пред самим собою (Бога и Христа у меня тогда не было) [принимает на себя] тот, кто, получив с дипломом врача некоторое право на жизнь и смерть другого, получает еще и обязанность передавать это право другим.

Но молодость легко устраняет нравственные затруднения и мирит противоречия в себе.

Я сознавал свои недостатки, но не мог их сознавать так, как теперь, когда я пережил их и все их следствия.

Да и теперь, анализируя, я сознаюсь, как трудно решить, что было в том или другом случае главным мотивом моих действий: суетность или истинное желание помочь и облегчить страдание.

Ах, как это трудно решить для человека, преданного своему искусству всею душою, когда вся цель этого искусства состоит в лечении и облегчении людских страданий!

Хирургом должен быть молодой [человек] (лат.).

Как ни мало вероятен успех операции, как ни опасно для жизни ее производство, если оно вас интересует как искусство, вы уже не можете совершенно беспристрастно взвесить шансы и определить, что вероятнее в данном случае: успех или гибель.

И чем моложе, чем ревностнее деятель, чем более привержен он к своему искусству, тем легче он упускает из виду цель искусства и тем более расположен действовать искусством для одного искусства.

Да, да «ne cerem veritus»1 Галлера, запрещавшее ему, опытнейшему анатому и физиологу, делать операции на живых людях, — это есть выражение воочию нравственного чувства.

Каждый хирург должен бы был со своим «ne cerem veritus» приступать к операции.

Но это значило бы подчинить интерес науки и искусства всецело высшему нравственному чувству.

Да, так должно бы быть; но тут являются другие соображения, делающие невозможным решение вопроса: как поступить в сомнительном случае; а таких случаев не десятки, а сотни.

Старикашка Рюль2 был прав, когда он требовал от госпитальных хирургов, чтобы они не иначе предпринимали операции, как с согласия больных. Он раздосадовал меня однажды, явившись в Обуховскую больницу в тот самый момент, когда я приступал к операции аневризмы, и спросил больного, желает ли он операции.

— Нет, — отвечал он.

— В таком случае, — решил Рюль, — нельзя оперировать против желания.

Все мы, молодые врачи, смеялись над пуританством Рюля, называли его козодоем, caprimulgus3 europensis, на которого он был действительно похож, hosentrompetr'oм4; говорили также про него, что он приобрел себе почет в петербургском медицинском мире только тем, что умел ловко ставить промывательные высоким особам; все это говорилось и болталось только потому, что отживший старик осмеливается вмешиваться в дела науки и искусства и вредить научным интересам.

— Так, — говорили, — дойдет, пожалуй, до того, что у больных в госпиталях надо будет испрашивать согласия на кровопускание, ставление банок и мушек.

Но все понимали, однако же, что никто бы из нас не захотел, чтобы его без спроса подвергли какой — либо опасной процедуре, хотя бы и с целью спасти жизнь. А с другой стороны, разве кто — нибудь был бы в претензии за то, что спасли ему жизнь без его спроса, подвергнув его опасной процедуре?

Я предвижу, что больной непременно, не нынче — завтра, изойдет

от кровотечения из аневризмы, подвергаю его, не спрося его согласия, операции и спасаю.

Так я и рассуждал, приступая к операции, отмененной Рюлем за то, что не спросил сначала согласия больного.

Кто прав, кто виноват?

В таких случаях только голос собственной совести может решить вопрос для каждого, и, конечно, для каждого решить по — своему.

Рюль был несомненно прав, ибо действовал несомненно по глубокому убеждению в том, что никто, больше самого больного, не имеет права на его здоровье.

Я, может быть, также прав был. Может быть, говорю, потому что не знаю теперь, был ли я тогда убежден в неминуемой опасности для больного потерять жизнь от кровотечения, и притом был ли я убежден, что опасность для жизни больного от кровотечения из аневризмы превышает опасность от операции.

Да, собственная совесть, другого средства нет, должна решать для истинно честного хирурга вопрос об операции, когда опасность, с ней соединенная, для жизни кажется ему столько же значительною, как и опасность от болезни, против которой назначена операция. Но хирург в этом случае не всегда может полагаться и на собственную совесть.

Научные, не имеющие ничего общего с нравственностью, занятия, пристрастие и любовь к своему искусству действуют и на совесть, склоняя ее так сказать, на свою сторону. И совесть в таком случае, решая вопрос о степени опасности, становится на сторону научного предубеждения. Совесть играет тут роль судьи или присяжного, основывающего свое суждение на мнении эксперта, а эксперт тут — научные сведения того же самого лица, совесть которого призвана быть судьею. Тут предубеждению дорога открыта с разных сторон.

С одной стороны, предубеждение легко проникнет в запас сведений; с другой стороны, чрез это и самая совесть легко предубеждается.

Современная наука нашла, как будто, более надежное средство против предубеждений в практической медицине — это медицинская статистика, основанная на цифре. И совести хирурга как будто сделалось легче решать без предубеждений.

Вот болезнь; от нее умирают, по статистике, 60 проц[ентов]; вот операция, уничтожающая болезнь; от нее умирают только 50 проц[ентов].

Совести не трудно, значит, решить по совести, что опаснее: болезнь, предоставленная самой себе, или операция.

Но вот загвоздка.

Во — первых, эта статистика не есть еще нечто вполне определенное и не подлежащее ни сомнению, ни колебанию; а во — вторых, почем же я буду знать, что в данном случае мой больной принадлежит именно к числу 60, умирающих из 100, а не к числу 40, остающихся в живых? И кто мне сказал, что в случае операции мой больной будет относиться к числу 50 проц[ентов] выздоравливающих, а не к 50 [процентам] умирающих?

В конце концов, нетрудно убедиться, что и эта, по — видимому, такая верная, цифра только тогда будет иметь важное практическое значение, когда ей на помощь явится индивидуализирование — новая, еще не початая отрасль знания.

Когда изучение человеческих особей настолько подвинется вперед, что каждую особь можно по надежным признакам отнести к той или другой резко обозначенной категории, а свойства каждой категории противостоять внешним и органическим (внутренним) влияниям будут известны, тогда и статистика с ее цифровыми данными получит иное значение.