Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Ты спрашиваешь? — покривился Курт. — Вообрази меня сидящим за столом и ожидающим отчетов от подчиненных. Уж проще сразу в монастырь. Увы; остаюсь oper’ом.

— Отчего же «увы» — ведь ты сам этого и хотел.

— Согласившись, я остался бы на постоянной службе в Ульме, — пояснил он, посерьезнев. — Оставшись в этом городе, я получил бы несомненные и весьма многочисленные преимущества — какие-никакие знакомства, ландсфогт, благодарный по гроб жизни, удобная для работы репутация, созданная мной за эти недели… И баронесса фон Герстенмайер, навещать которую хоть бы и раз в полгода ты, как и прежде, будешь. Посему — «увы». Я хотел бы остаться. Очень хотел бы. Но я уезжаю.

— Да, — вымолвила Адельхайда спустя мгновение молчания. — Это было бы… некстати.

— Я не намеревался начинать этого разговора, — вздохнул Курт. — Не хотел обсуждать того, о чем думал. О чем, уверен, думала и ты. Не хотел говорить того, что никто из нас еще ни разу друг другу не сказал.

— И не говори, — согласилась та. — Только хуже будет обоим.

— Куда хуже? — возразил Курт уверенно. — Все, что могло, уже случилось. Все уже прошло. И плохое, и, что существенно, все хорошее.

Адельхайда лишь вздохнула, не возразив, но наступившая ночь показала, насколько он неправ — хорошего оставалось еще немало. Однако утро выявило, что в остальном Курт не ошибся: подойдя к ее двери и не услышав отклика на стук, он толкнул створку и замер на пороге, когда та распахнулась, открыв взору пустую безмолвную комнату.

— Госпожа графиня уехала с рассветом, — запинаясь, пояснил владелец на его расспросы. — Я полагал, что, коли уж дело ваше окончено, она более не свидетель… Я не думал, что вам может еще что-то быть нужно, майстер инквизитор…

— Мне ничего не нужно, — отрезал Курт. — Узнать то, что намеревался, я могу и от другого человека, но впредь — будьте любезны ставить следователя в известность в подобных случаях. Когда дело окончено всецело, знаю только я. Это — понятно?

— Да, майстер инквизитор, — понуро согласился владелец, искательно осведомившись: — Что бы вы желали сегодня к обеду?

— Солнечной погоды, — отозвался он хмуро, развернувшись. — Сегодня к обеду меня в Ульме уже не будет. Можете начинать радоваться.

Последнее указание господина следователя владелец «Моргенрота» исполнил с готовностью — когда спустя час Курт выходил из дверей гостиницы, его провожали ликующие взгляды не верящих своему счастью хозяина и обслуги, выглянувших даже и на улицу, дабы убедиться в том, что постоялец не намерен возвратиться.

По городу он шел неспешно, ведя коня в поводу. Нельзя сказать, что Ульм с его смрадными переулками, грязными площадями и галдящими улицами притягивал и грозил остаться в душе и памяти, однако, покидая его, Курт ощущал нечто вроде уныния. Год назад, прибыв в Кельн, он не испытал чувства возвращения домой — тот город, невзирая на знакомые улицы и даже лица, все равно стал чужим за годы, проведенные вне его стен. Ульм просто попался на его пути, попался случайно, как камень под подошву, и был слишком непривычным, слишком чужим и раздражающим, чтобы пожелать хотя бы притерпеться к нему. Ожидающий его Аугсбург будет таким же — быть может, обыденным или, напротив, уникальным, но вряд ли и он станет местом, которое можно будет назвать домом. Несомненно, и в этом была наиболее привлекательная часть службы — новое. Новые города, новые люди, новые дела, открывающие новые грани жизни, однако место, где его ждали, где он ощущал себя именно как дома, где можно было отдохнуть душой — оно было на всей земле единственным и отстояло слишком далеко для того, чтобы просто заглянуть туда, как это может сделать практически любой человек вокруг него. Академия, отнявшая десять лет жизни и давшая взамен саму жизнь вообще, отдалялась даже сейчас с каждым шагом все больше…

С боковых узких улиц Курт свернул не к воротам — пройдя лишних четверть часа, он постучал в дверь дома с голубятней на крыше, не удивившись, когда обнаружившийся на пороге слуга невозмутимо отступил в сторону, пропуская его внутрь.

— Мог бы зайти, — укоризненно выговорил он фон Вегерхофу, и тот беспечно отмахнулся:

— Pourquoi faire?[230] Ты не мог уехать, не попрощавшись, а говорить о наших делах предпочтительней на собственной территории.

— Да, — покривился курт, усевшись к столу с неизменной клетчатой доской. — Я — так уехать не мог. А вот кое-кто уехал.

— Партию напоследок? — с короткой улыбкой отозвался стриг, поведя рукой к доске. — Сочувствую, Гессе. Наверняка пропала даром заготовленная тобой изрядная и очень пронзительная речь.

— А ты и рад? — бросил он, придвигаясь ближе к столу, и вздохнул, задумчиво глядя на ряд одинаковых фигур. — Нет; все уже было сказано, что возможно. А что не сказано — того, наверное, и не надо говорить.

— Наверняка и она подумала так же, решив избавить вас обоих от банального прощания. Ведь знаешь, как это происходит. Вы запинаетесь, прячете глаза, говорите обрывками и недомолвками, злясь на себя и друг на друга за то, что хотите сказать, но говорить не будете; потом поцелуй — как правило, чересчур торопливый, и сожаления о не сказанном и не сделанном… Слишком пошло, чтобы быть последним, что остается в памяти.

— Возможно, — неопределенно согласился Курт, медленно переставляя коня. — У меня в подобных делах не слишком обширный опыт. Быть может, так и лучше. Попросту исчезнуть в никуда — и все.

— Отчего же «в никуда», — возразил фон Вегерхоф. — Вам обоим известны имена друг друга. Тебе известно ее имя, что главное. Она не сгинула, не растворилась в пространстве… Я знаю, где находится ее имение. Сказать?

— Нет, — отозвался он, и стриг кивнул:

— Вот именно. Ты сможешь ее найти, если только захочешь; она это знает. Но ведь искать не станешь, верно?

— Верно.

— И это она знает тоже. Адельхайда уверена, что своим существованием на одном жизненном пространстве с тобой будет тебе мешать; и она права… Выпьешь со мной напоследок?

В предложенный ему кубок Курт заглянул с преувеличенным вниманием, усмехнувшись.

— Красное? Ни разу не видел у тебя в доме красного.

— В доме было, — возразил тот. — Я не пил.

— А, — уточнил Курт. — Теперь психологический барьер снят?

— Ты талантливый парень, Гессе, — не ответив, продолжил стриг. — Отличный следователь. Впереди у тебя большое будущее; только не растрачивай себя. Да, под этим я разумею личную жизнь; так уж сложилось. Выбор, тем не менее, за тобой: если хочешь, соглашайся на повышение или уходи в архив, по истечении обязательного срока службы освободишься от обязательств и сможешь жить, как все нормальные люди.

— Уже в дрожь кидает, — заметил Курт.

— Voilà, — развел руками фон Вегерхоф. — В этом ваш pierre d'achoppement[231]. Какие могут быть у вас перспективы сейчас? Способен ты будешь терпеть некоторые необходимости в ее работе? Нет. Да и она не все стерпит… Теоретически — все не так плохо: сословное различие меж вами удалено, а прочие проблемы можно было бы решить или обойти, если б не ваша приверженность оперативной службе. Однако невозможно вообразить тебя вооруженным пером и сражающимся с бумагами, а ее — сидящей дома и ожидающей тебя, поглядывая в печь на скворчащий ужин. Вы друг другу и сами себе опротивели бы уже через пару лет.

— А вот ты от подобной перспективы не отказался бы, верно?

— Это была ирония? — уточнил фон Вегерхоф с улыбкой, и Курт пожал плечами. Стриг вздохнул. — Я ведь такой жизни не хотел, позволь напомнить. Не хотел быть тем, кем стал. Не хотел, как бы ни коробило это твоего инквизиторского слуха, и работать на Конгрегацию. И то, и другое я получил помимо воли. Я обыватель, Гессе, и никем другим стать никогда не хотел. Не грезил боевыми подвигами в юные годы, не мечтал войти ни в какой рыцарский орден, не воображал себя спасителем принцесс или борцом за веру в чужеземных краях. Я никогда не слушал легенд о Граале, затаив дыхание, и всегда полагал, что кидаться сломя голову вдогонку небылицам — наиглупейшая из затей. Никогда не считал, что рисковать жизнью за идеалы — высшее счастье на земле. Я с пеленок имел все, что хотел, и надеялся, что так и останется; я надеялся прожить свою жизнь спокойно, тихо и ни во что не вмешиваясь.

— Самому не противно?

— Нет, — пожал плечами стриг. — До сих пор хочу только этого. Необходимость вынуждает жить иначе, но никакой радости по этому поводу я не испытываю. Так сложилось, и мне ясно дали понять, что на меня возлагаются кое-какие надежды; отказать же таким чаяниям человек в своем уме не может, даже если он стриг.

— Да брось, — возразил Курт, занеся руку над доской, и, подумав, вновь отвел ее в сторону, не тронув ни одной фигуры. — Не может быть, чтоб хотя бы упомянутое тобою самолюбие не потешилось после всего, что приключилось в фогтовом замке.