Мелкий бес - Федор Сологуб

Общее литературное прошлое и близкий тип художественного сознания Сологуба и Гюисманса предопределили их «избирательное сродство» и путь в литературе. Свою задачу Сологуб видел не в преодолении традиции, а в снятии ограничений, которые его принципиально не устраивали в реалистическом искусстве и «экспериментальном методе»: «Не случайно возникло декадентство вслед за крайностями натуралистического) романа, и было оно не реакцией, а лишь естественным следствием этого направления. Психологич(еские) ошибки натур(алистического) ром(ана) теперь ясны для всех, и всякое новое лит(ературное) поколение должно было их отбросить. Но развитием истин(ных) принц(ипов) натур(ализма) явилось декадентство»; «Реал(изм) и дек(адентство) — плоды духа созревшего и искусившего в опыте жизни. Поэтому как классицизм и романтизм отличаются непосредственною силою образа, так реал(изм) и дек(адентство) сильны познанием истинных законов психологич (еского) действия и почти научною точностью своих приемов».[163]

В статье «Не постыдно ли быть декадентом» Сологуб постулировал: «Декадентство, уже ясное в своей идее, еще не раскрыло себя с совершенною полнотою. Оно еще не достигло расцвета. До сих пор оно представляет только ряд психологических (иногда психопатологических) опытов. Но для меня несомненно, что это презираемое, осмеиваемое и даже уже преждевременно отпетое декадентство есть наилучшее, — быть может единственное, — орудие сознательного символизма. Обращаясь к внутреннему сознанию человека, употребляя слова лишь в качестве психологических реактивов, так называемое декадентство одно только дает возможность словесными формами указать на непознаваемое, пробуждать в душе таинственные и глубокие волнения (…) Будущее же в литературе принадлежит тому гению, который не убоится уничижительной клички декадента и с побеждающей художественной силой сочетает символическое мировоззрение с декадентскими формами».[164] Пафос этого по-своему «программного» высказывания совпадает с размышлениями автора «Бездны» о путях преодоления натурализма и будущем литературы.[165]

Вполне очевидно, что в 1890-е годы в сознании Сологуба такие явления, как декадентство и натурализм, еще не имели четких границ, декадентство соединялось с натурализмом как его естественное продолжение и развитие — по направлению усложнения художественной и научной задачи (исследование жизни подсознания); символизму отводилась роль способа или средства обозначения непознаваемого («тайны»), а будущий гений, таким образом, виделся им как натуралист («золаист») с мировоззрением символиста. Этим эстетическим представлениям в полной мере отвечала ранняя проза писателя — «Тяжелые сны» и рассказы 1890-х годов, собранные в книги «Тени. Рассказы и стихи» (СПб., 1896) и «Жало смерти» (М., 1904), непосредственно связанные с творческой историей романа «Мелкий бес».

«Метод — бесконечное варьирование тем и мотивов», — провозгласил Сологуб[166] и никогда не отступал от этого принципа в своем многообразном творчестве. Каждому из его романов сопутствовали сочинения в стихах и в прозе, в которых он формулировал те или иные художественные идеи и искал способы их выражения. «Мелкому бесу» предшествовали и параллельно создавались многочисленные поэтические тексты, в которых сложился образ лирического героя (Логина — Передонова — Сологуба),[167] и рассказы: «Тени» (1894; позднейшее заглавие: «Свет и тени»), «Красота» (1898), «Баранчик» (1899). В каждом из этих произведений содержатся элементы художественной аналогии с текстом романа — в образной системе, структуре, стилистических приемах или же на уровне интерпретации темы. В менее очевидной форме эти аналогии обнаруживаются также в рассказах «Червяк» (1894), «Утешение» (1899), «Жало смерти» (1902), «Милый Паж» (1902).

Рассказ «Красота» (вариант «рутиловской» сюжетной линии романа) апеллирует к эстетизму и эллинизму Оскара Уайльда и одновременно к воспринятому символистами от Достоевского и Вл. Соловьева представлению о Красоте — глубинной сущности мира, его абсолютной ценности и преображающей силе бытия («Красота — вот цель жизни», — восклицает героиня рассказа).[168] Впервые у Сологуба эта тема прозвучала в стихотворении «Где ты делась, несказанная…» (1887) и в «Тяжелых снах» (в главе тридцать шестой). В рассказе «Красота» и в романе «Мелкий бес» она претерпевает изменения — окрашивается глубоким авторским скепсисом.

Тексты имеют множественные коннотации. Героине рассказа символично дано имя спартанской красавицы, рожденной, по преданию, Ледой и Зевсом. Мать Елены «была прекрасна, как богини древнего мира. (…) Ее лицо было как бы обвеяно грустными мечтами о чем-то навеки забытом и недостижимом».[169]

Елена исповедует античный культ красоты, ее томит тоска по «святой плоти». Целыми днями она наслаждается созерцанием своего обнаженного тела, которое представляется ей совершенным; обычному платью предпочитает тунику; ее обостренная чувственность подчеркнута описаниями разнообразных изысканных ароматов. Подобно Елене, Людмила Рутилова (героиня романа) восхищается телесной красотой, — она любуется наготой Саши, называет его «отроком богоравным», то есть Аполлоном или Дионисом (традиционно бог — покровитель искусств — изображался прекрасным отроком или юношей; именно такое изображение украшало кабинет Георгия Триродова в романе «Творимая легенда»; Дионис также чаще всего изображался отроком; дионисийская роль Саши закреплена в сюжете: он вносит в жизнь города оргиастическое начало; окруженный менадами — сестрами Рутиловыми, — Саша участвует в вакханалии — маскараде, во время которого, подобно Дионису, «растерзан» и «воскрешен»).[170]

Людмила также томится по недостижимому идеалу: «Язычница я, грешница, мне бы в древних Афинах родиться… Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело».[171]

В размышлениях о красоте Елена и Людмила повторяют друг друга: «Разве можно любить людей? (…) Они не понимают красоты. О красоте у них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой земле»[172] («Красота»); «Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженными! (…) Точно стыдно иметь тело, — думала Людмила, — что даже мальчишки прячут его»; «Сколько прелести в мире. (…) Люди закрывают от себя столько красоты, — зачем?»[173] («Мелкий бес»).

На преемственность образов указывают также фетишизм и нарочитый эстетизм в описаниях обстановки: «Елена любила быть одна среди прекрасных вещей в своих комнатах, в убранстве которых преобладал белый цвет, в воздухе носились легкие и слабые благоухания. (…) Еленины одежды пахли розами и фиалками, драпировки — белыми акациями; цветущие гиацинты разливали свои сладкие и томные запахи»;[174] ср.: «В Людмилиной горнице было просторно, весело и светло (…). Пахло сладко. Все вещи стояли нарядные и светлые. Стулья и кресла были обиты золотисто-желтою тканью с белым, едва различимым узором. Виднелись разнообразные скляночки с духами, с душистыми водами, баночки, коробочки, веера…».[175]

Повествование и в рассказе, и в романе развивается по единому плану: Елена и Людмила создают свой мир, изолированный от внешнего — враждебного и деструктивного; действие совершается при закрытых на ключ дверях и при опущенных шторах (так поступает и Дез Эссент, герой романа Гюисманса «Наоборот»).

В этом сотворенном «ароматизированном» фетишистском раю, якобы закрытом от обывательской пошлости, существует единственный закон — служение красоте «святой плоти». Однако провозглашенный идеал остается лишь грезой: «Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей!», — в отчаянии думала Елена, принимая решение уйти из жизни;[176] ср.: «В нашем веке надлежит красоте быть попранной и поруганной»[177] («Мелкий бес»).

Рассказ-притча «Баранчик» предвосхищает центральную сюжетную линию «Мелкого беса». Сюжет рассказа восходит к реальному событию, случившемуся в крестьянской семье, во время голода 1895 года в Орловской губернии: пятилетняя девочка, наблюдавшая за тем, как отец резал барана, предложила затем младшему братишке поиграть «в баранчика» и «полоснула несчастного мальчугана по горлу», после чего он умер.[178] Сообщение о трагедии, произошедшей в деревне Хотимирицы, было напечатано в газетах (среди подготовительных материалов Сологуба сохранилась газетная вырезка с репортерским отчетом).[179]

Тема «Баранчика» соотносится с темой жертвоприношения в «Мелком бесе». На протяжении всего повествования Володин сравнивается с бараном, он погибает тою же смертью, что и Сенька в «Баранчике». Среди возможных орудий замышленного убийства в романе упоминается топор (в «Тяжелых снах» Логин убивает Мотовилова топором), однако Передонов выбрал шведский нож, которым и полоснул Володина по горлу. Вследствие этой замены происходит смена литературного контекста. Топор — атрибут убийства, вводящий повествование в контекст классической прозы социально-философской проблематики (топор Раскольникова или Пугачева); нож — атрибут ритуального убийства (жертвоприношения) — вводит его в контекст неомифологических текстов символистов, в котором Передонов предстает и палачом и жертвой одновременно.