Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

язвительных и бичующих речей от своего сына <...> Он, в тоске скитаясь по всему кладбищу Европы, обращал свои последние помутневшие взоры на Север и там в стране, которой готовил бронированный кулак “железный канцлер” его родины <...> в серой стране Достоевского находил истинное, великолепное воплощение воли и власти, за которую молился <...>”[345].

В университете Семенов — монархист, “белоподкладочник”, “академист”. В. Пяст, мемуарист осведомленный, но несколько склонный заострять ситуации и характеристики, называет его даже черносотенцем[346]. На первом же курсе он стал старостой (старосты избирались студентами). Избранию не помешал его политический консерватизм, хотя большинство его соучеников было настроено революционно: слишком сильно было обаяние этой личности. В совете старост Семенов оказался одним из немногих правых по политическим взглядам и стал их лидером. При объявлении русско-японской войны он участвовал в патриотических манифестациях перед Зимним дворцом.

Куратором курса был избран (кураторы тогда тоже избирались, только профессорами из своей среды) знаменитый эллинист, впоследствии академик Ф. Ф. Зелинский. Он был “по национальности поляк, по образованию — немец, русский — по культуре, но его подлинным отечеством была Эллада классической эпохи”[347]. “Мой идеал ученого? <...> Я думаю, что к нему приближается Зелинский Фаддей Францевич, — сказал А. Ф. Лосев, — в Петербурге, который, во-первых, был в душе поэт-символист, а во-вторых, крупнейший, европейского масштаба, исследователь античности”[348].

В своих воспоминаниях Зелинский характеризует политические взгляды Семенова как умеренные. Чтобы сблизиться со студентами, заинтересовать их предметом и отвлечь от революционных устремлений, Зелинский учредил кружок, члены которого собирались у него дома по воскресеньям, читали по ролям древнегреческих трагиков и рассуждали по поводу прочитанного. Организатором и увлеченным участником кружка стал поначалу Семенов.

Брат Александр оставил описание внешности Леонида: “Унаследовал он внешние характерные черты нашего рода, в частности курчавые волосы и черные глаза”. Ф. Ф. Зелинский увидел его студентом первого историко-филологического факультета: “Живо вспоминаю красивый овал его лица, его внимательные, ищущие глаза, его спокойную, обдуманную речь”. Более экстравагантен портрет, воссозданный Пястом; впрочем, он только подчеркивает главное — значительность наружности Семенова. “Прихрамывавший, косивший, — но необыкновенно вместе с тем красивый, с большой черной вьющейся, но отнюдь не напоминавшей дьяконовскую шевелюрой, — с пронзительным взглядом косых своих черных глаз”. А. Д. Семенов-Тян-Шанский по поводу этого портрета замечает, что “в нем отразились какие-то случайные впечатления, так как у брата физических недостатков не было” (Летопись. С. 133). Е. П. Иванов, друг Блока, хорошо знавший Семенова, добавляет еще несколько штрихов: “Это был пылкий, стройный юноша, с курчавой головой, с острым как нож лицом и с шеей несколько удлиненной, просящейся на плаху”[349]. В теории литературы литературный портрет такого типа называется портретом с истолкованием. Люди, знавшие Семенова студентом, утверждают, что его будущее просвечивало сквозь его неповторимо своеобразную наружность.

Соученик Семенова и Блока в своих воспоминаниях оставил ценную, сравнительную характеристику двух поэтов, выполненную на языке их времени, даже на языке их символов. “На пути в библиотеку или между лекциями иногда появлялись, изредка вместе, чаще — врозь, три студента, имена которых уже и в те годы были известны знатокам и любителям поэзии. Эти трое были: А. А. Блок, В. Л. Поляков и Л. Д. Семенов. Первый достиг зенита славы и, вероятно, возможных для него вершин творчества: с двумя другими судьба расправилась своенравно-жестоко: в двух скромных, любовно-изданных книжках — лишь первые робкие запевы, лишь народился в рассветном тумане очерк несомненного дарованья.

Не знаю, был ли Блок близок с Поляковым, который вообще держался особняком, изучая Гете и увлекаясь блестящими комментариями к Пушкину безвременно погибшего Б. В. Никольского; но с Л. Семеновым он был дружен.

Задумчивый, словно прислушивающийся к какому-то тайному голосу, Блок, неизменно спокойный, но всегда готовый улыбнуться и на веселую шутку и острое слово, и Семенов, живой, непостоянный, волнующийся и мечущийся в поисках новых ощущений: от “Нового пути” — к декадентским детищам московских меценатов, от великосветского салона — к социал-демократии, от К. Маркса — к Л. Толстому, из семинария по классической филологии, где вдохновенно плакал о разлуке Гектора с Андромахой поэт и ученый Ф. Ф. Зелинский, — в деревенскую избу, на пашню. А далее — женитьба на крестьянке[350] и безвременная смерть...

“Типично русская натура” — не то досадуя, не то любовно восхищаясь, сказал мне однажды о Семенове Зелинский, у которого покойный поэт работал недолго, но упорно, увлеченный своим блестящим руководителем...

Насколько Семенов разбрасывался, не останавливаясь ни на чем и жадно вбирая острые и яркие впечатления жизни, настолько Блок был методичен в своей работе и, я сказал бы, — в своих исканьях.

Но вдвоем они дополняли друг друга каким-то неуловимым духовным сродством, своего “лица необщим выраженьем”[351], резко выделяясь из студенческой массы”[352].

Образ Семенова запечатлен в мемуарных книгах А. Белого, Пяста, Чулкова, Городецкого, Кузмина[353]. Когда сразу же после гибели Семенова его дядя Андрей Петрович задумал издать сборник, посвященный его памяти, на его просьбу написать воспоминания тотчас же откликнулся Зелинский. По условиям времени сборник издан не был, замечательная мемуарная статья Зелинского осталась в рукописи и была опубликована нами[354].

Первой женщиной, оказавшей сильное влияние на формирование Семенова, стала дочь командира крейсера “Аврора”, впоследствии погибшего в Цусимском сражении, Александра Евгеньевна Егорьева. Ее самоубийством вызвано стихотворение 1903 г. Сквозь заимствованные условности рыдающего некрасовского анапеста с дактилическими клаузулами и позднего романтического стиля (Апухтин, Надсон) здесь пробивается незаемное чувство, проглядывают драгоценные бытовые подробности:

Ты лежала вся дымкой увитая,

ты была так чужда, далека.

Возле гроба — глазетом обитая,

нас пугала немая доска.

Мы слова повторяли обычные

и все ждали обедни конца,

были страшны черты непривычные,

дорогого когда-то лица.

Вспоминалися дни благодатные,

вспоминалась весна и цветы,

все цветы на лугах ароматные,

под душистой акацией ты![355]

Впоследствии Семенов с отвращением писал о тех плотских соблазнах, через которые прошел в студенческие годы. Модные в начале века рассуждения о “проблеме пола” временами достигают у него розановской откровенности, напряженности и остроты. Влияние В. Розанова Семенов позже оценил как пагубное. В автобиографических записках “Грешный грешным” он рассказывает о том, как полюбил девушку, и задается вопросом: “...как могло случиться, что выхода из своего такого положения я стал искать не в любви к ней, а именно в похоти моей и самый миг моей низкой