Замок. Процесс. Америка. Три романа в одном томе - Франц Кафка

— Почему же ты тут остаешься, если с тобой так обращаются? — спросил Карл.

— Извини, Росман, но это дурацкий вопрос, — ответил Робинсон. — С тобой, может, еще похуже моего будут обращаться, а ты все равно тоже останешься. И, кстати, обращаются со мной вовсе не так уж плохо.

— Нет уж, — не согласился Карл, — я-то точно уйду, причем еще сегодня. Я с вами не останусь.

— Интересно, как это ты еще сегодня исхитришься уйти! — полюбопытствовал Робинсон, вырезая мякиш из хлеба и сосредоточенно обмакивая его в коробку из-под сардин. — Как это ты уйдешь, если тебе даже в комнату зайти нельзя?

— А почему нельзя зайти в комнату?

— Пока не позвонят, в комнату заходить нельзя, — просто сказал Робинсон, раскрывая рот как можно шире и запихивая туда пропитавшийся маслом хлеб, — другую руку он заботливо подставил горсткой и ловил в нее капающее с хлеба масло, чтобы потом снова обмакнуть в него остатки хлеба. — Сейчас все строже стало, — продолжал он. — Раньше хоть занавеска была потоньше, не то чтобы прозрачная, но вечером хоть тени было видно. Но Брунельде это не нравилось, и тогда я сшил из ее старой бархатной накидки другую штору и повесил на место прежней. Теперь даже теней не видно, вообще ничего. К тому же раньше я хоть мог в любое время спрашивать, можно мне войти в комнату или нет, и мне, смотря по обстоятельствам, говорили либо «да», либо «нет», но, видно, я слишком часто этим правом пользовался, и Брунельду это стало раздражать, — ты не смотри, что она на вид толстая, на самом-то деле здоровье у нее слабое, мигрень то и дело, да и ноги почти все время болят, подагра у нее, — и тогда решили, что мне больше спрашивать нельзя, а надо дожидаться звонка, — дернут за сонетку, значит, мне можно войти. А звонок очень громкий, даже если я сплю, он меня будит, — раньше я кошку здесь, на балконе, держал, чтоб веселее было, так она от этого трезвона сразу удрала и с тех пор не вернулась. Так вот, сегодня еще не звонили, — кстати, когда позвонят, я не просто могу, я обязан зайти в комнату; но когда так долго не звонят, значит, могут и еще столько же не позвонить, а то и дольше.

— Да, но то, что обязательно для тебя, вовсе не обязательно для меня, — возразил Карл. — И вообще это обязательно лишь для того, кто сам на такое согласился.

— То есть как, — вскричал Робинсон, — для тебя это не обязательно? Очень даже обязательно, это уж само собой. Сиди спокойно и жди, покуда не позвонят. А там посмотрим, как это тебе удастся уйти.

— А сам-то ты почему не уходишь? Только потому, что Деламарш твой друг или, лучше сказать, был твоим другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было уехать в Баттерфорд, как вы собирались? Или в Калифорнию, где у тебя друзья?

— Да, — вздохнул Робинсон, — наперед ничего не загадаешь. — И прежде чем продолжить, со словами «Будь здоров, Росман!» сделал затяжной глоток из своего флакончика. — Нам тогда, после того как ты нас так подло бросил, совсем туго пришлось. Работы поначалу никакой, Деламарш, впрочем, и не особенно искал, уж он-то нашел бы, но он только и знал, что меня на поиски посылать, а мне вечно не везет. Сам же просто так где-то болтался, только однажды, ближе к вечеру, дамский кошелек принес, очень красивый, в жемчугах, он его после Брунельде подарил, но внутри считай что пустой. А потом он сказал: будем, мол, по квартирам ходить, просить милостыню, дело нехитрое, да и перепадет, глядишь, кое-что, — ну, мы и пошли, а я, чтобы все это покрасивее обставить, даже пел под дверьми. И, представляешь — я же говорю: Деламаршу всегда везет, — уже возле второй квартиры — шикарная такая господская квартира на первом этаже, но с высокой лестницей, — только мы собрались кухарке и слуге что-то там спеть, глядим, снизу по лестнице идет дама, хозяйка квартиры, — это и была Брунельда. Не знаю, может, она зашнуровалась слишком туго или еще что, только по лестнице она шла еле-еле. Но красивая, Росман, до невозможности! Платье белое-пребелое, и красный солнечный зонтик. Прямо как конфета, так и съел бы, а начинку высосал! Боже ты мой, Росман, какая это была красавица! Какая женщина! Нет, ты мне только скажи: откуда такие женщины берутся? Кухарка и слуга, конечно, кинулись к ней и чуть ли не на руках внесли ее по лестнице. А мы встали у двери, по бокам, как часовые, и отдали ей честь, принято тут так. Она на секунду остановилась, видно, не отдышалась еще, и тут, не знаю, как это вышло, наверно, у меня с голодухи совсем помутилось в голове, а она вблизи оказалась еще красивей, такая большая, пышная, но при этом — наверно, на ней был ее особенный корсет, я потом покажу тебе в шкафу — вся такая плотная, что я чуть-чуть потрогал ее сзади, но слегка, понимаешь, едва прикоснулся. Разумеется, это наглость: какой-то нищий трогает богатую даму. Хотя я ее, можно считать, и не трогал, но все равно получается, что потрогал. Так что еще неизвестно, чем бы это для меня обернулось, если бы Деламарш тут же не закатил мне оплеуху, да притом такую, что я обеими руками схватился за щеку.

— Ишь вы что вытворяли, — сказал Карл; всецело захваченный этой историей, он даже сел на пол. — Так это, значит, была Брунельда?

— Ну да, — ответил Робинсон, — это была Брунельда.

— Постой, а ты, по-моему, говорил, что она певица, — допытывался Карл.

— Она и есть певица, и притом великая певица, — подтвердил Робинсон, перекатывая на языке огромный ком карамели и время от времени, поскольку он плохо умещался во рту, подпихивая его пальцем. — Но мы-то, конечно, тогда ничего этого не знали, видим, просто богатая дама, шикарная и все такое. Она, конечно, сделала вид, будто ничего не случилось, а может, и вправду ничего не почувствовала, я ведь действительно едва до нее дотронулся, самым кончиком пальца. Но на Деламарша она покосилась, а он — он на такие дела мастак — в ответ поглядел ей прямо в глаза. А она ему на это и говорит: «Ну-ка, зайди на минутку», — и зонтиком на дверь показывает, мол, проходи в квартиру. Так они оба туда и ушли, а прислуга тут же за ними дверь закрыла. Обо мне они забыли, ну, думаю, вряд ли это надолго, и сажусь на лестнице Деламарша дожидаться. Но вместо Деламарша выходит слуга и выносит мне целую кастрюльку супа. Я еще подумал: «Молодец, Деламарш, настоящий друг!» Начинаю есть, а слуга рядом стоит, и, пока я ем, он мне давай про хозяйку рассказывать, — вот тут-то я и смекнул, как нам повезло, что нас пригласили к Брунельде. Женщина она одинокая, разведенная, у нее большое состояние, и она совершенно ни от кого не зависит. Бывший муж, фабрикант какао, все еще ее любит, но она о нем даже слышать не хочет. Он часто приходит к дверям квартиры, одет с иголочки, как на свадьбу, — это все чистая правда, я сам с ним знаком, — но слуга, несмотря на щедрые чаевые, даже не отваживается о нем доложить, потому что он уже пробовал докладывать, а Брунельда в ответ всякий раз запускала в него первым, что под руку придется. Однажды даже своей большой фарфоровой грелкой, полной, и выбила ему передний зуб. Вот такие дела, Росман!

— А ты-то откуда знаешь ее мужа? — спросил Карл.

— Так он и сюда иногда взбирается, — ответил Робинсон.

— Сюда?! — От изумления Карл даже прихлопнул ладонью по полу.

— Удивляйся сколько угодно, — продолжал Робинсон, — я сам тоже удивлялся, когда слуга мне все это рассказывал. Сам подумай: когда Брунельды не было дома, этот человек упрашивал слугу пустить его в ее комнату и всякий раз брал на память какую-нибудь безделушку, а Брунельде оставлял дорогой и изысканный подарок, строго-настрого запретив слуге говорить, от кого. Но однажды, когда он принес — так слуга сказал, и я ему верю — какую-то просто бесценную вещицу из фарфора, Брунельда о чем-то то ли вспомнила, то ли догадалась — и сразу хрясь ее об пол, и ногами топтать, и плеваться, а потом и еще кое-что на нее сделала, так что слугу едва не вырвало, когда он осколки убирал.

— Чем же он ей так насолил? — спросил Карл.

— Я и сам толком не знаю, — ответил Робинсон. — Но думаю, ничего особенного, по крайней мере сам он тоже не знает. Мы с ним уже несколько раз об этом толковали. Он ведь каждый день поджидает меня вон там, на углу, и, если я прихожу, я ему рассказываю, какие новости, а если не могу вырваться, он полчаса ждет, а потом уходит. Кстати, совсем неплохой был приработок, он со мной всегда щедро расплачивался, но с тех пор, как Деламарш об этом пронюхал, приходится все ему отдавать, — я и ходить стал реже.

— Но что ему надо? — допытывался Карл. — Нет, ты скажи: что ему надо? Ведь он же знает, что она не хочет.

— Да, — вздохнул Робинсон, зажигая сигарету и широкими движениями отгоняя от себя дым. Но потом, видимо, что-то про себя решив, добавил: — А мне-то какое дело. Я знаю одно: он был бы рад отвалить кучу денег только за то, чтобы лежать вот здесь, на балконе, как мы с тобой.

Карл встал и, облокотившись на перила, посмотрел вниз, на улицу. Уже выглянула луна, но ее свет еще не проник в глубины уличных расселин. Такой пустынный днем, переулок сейчас был запружен народом: люди толпились у дверей и подъездов или прохаживались не торопясь, рукава мужских рубашек, светлые платья женщин слабо мерцали из темноты, почти все были без головных уборов. Многочисленные балконы вокруг тоже были усеяны людьми, при свете ламп тут располагались целыми семьями — в зависимости от величины балкона — то вокруг маленького столика, то рядком в креслах, а то и просто стоя или только выглядывая из балконной двери. Мужчины сидели развалясь, уперев ноги в балконную решетку, и читали огромные, свисавшие почти до полу простыни газет; другие играли в карты — казалось, молча, но с тем большим остервенением колотя козырями по столу, женщины, почти все с рукодельем на коленях, лишь изредка отрывались от своего шитья, чтобы бросить взгляд на окружающее или вниз, на улицу; одна — уже немолодая, болезненного вида блондинка на соседнем балконе — то и дело зевала, всякий раз закатывая глаза и прикрывая рот бельишком, которое она штопала; даже на самых тесных балконах дети исхитрялись затеять беготню, вызывая неудовольствие родителей. Во многих квартирах играли граммофоны, оттуда доносилось пение или оркестровая музыка, которую, впрочем, никто особенно не слушал, — лишь изредка глава семейства подавал знак, и кто-то из домочадцев спешил в комнату поставить новую пластинку. В некоторых окнах неподвижно замерли любовные пары, одна как раз стояла в окне напротив: мужчина жадно обнимал девушку, тиская ее грудь.