К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

в том, что его смертельная борьба с коммунизмом не затмила смертельную же опасность, которую миру и России несет, казалось бы, полярное, а по существу единое в своем материалистически-атеистическом корне новое свободолюбие.

Но мир не услышал его.

Услышит ли еще Россия?

И. Роднянская

Ленин в «Красном Колесе»: Художественно-исторический портрет за гранью идеологий[1102]

Портрет Ленина… Во время работы А.И. Солженицына над этими главами «Красного Колеса» он присутствовал зримо – в несомненной роли антииконы, то есть места реальной встречи с тем, кто на ней изображен. «Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене», – писал Маяковский. Поразительно, с какой буквальностью – не столь важно, что история литературы, но история отечества – воспроизвела эту сцену словно для того, чтобы почти через полвека (через 45 лет) погасить ее прежний заряд новым, несущим правду смыслом.

Из дневниковых записей «Р-17»[1103] известно, что чувствовал автор, глядя за работой на этот портрет, – он чувствовал присутствие оригинала: «…потрясающая фотография: сколько зла, проницательности и силы. Видит мой замысел – и не может (не может ли?) ему помешать. Посмертная пытка ему – а мне земное соревнование» (27 февраля 1975 года). Состояние, прямо противоположное молитвенному, если искреннему («Я себя под Лениным чищу…»), у Маяковского, но столь же интенсивно диалогическое: у того – может помочь, у этого – не исключено, что может помешать. Но – не помешал, и вот уже победительный миг еще одной встречи. В ресторане «Белый лебедь», на прощальном застолье с цюрихскими знакомцами-помощниками: «Поднимаю глаза: на близкой низкой стене прямо против меня портрет Ленина! – да какой: тот, мой избранный для книги, – самый страшный и выразительный, где он и дьявольски умён, и безмерно зол, и приговорённый преступник. Три недели он висел у меня на стене в горах, с ненавистью и страхом следил за моей работой. И вот – здесь, разве не символ?..» (17 марта 1975 года).

В «Красном Колесе» – при всей динамике завязанного в немногодневные узлы исторического действия – изобильны портреты деятелей и фигурантов государства и революции – от императора до какого-нибудь Стеклова-Нахамкиса; важнейшим из них посвящены так названные автором «обзорные главы» (пространные ретроспекции, наплывы и флешбэки), как правило, лица эти поданы и «изнутри» (что так поразило о. Александра Шмемана в изображении Ленина и повлекло к далеко идущим у него выводам), и/или стереоскопически – глазами окружающих, через строку документа, с принципиальным избеганием толстовского нависающего всеведения. Казалось бы, Ленин здесь не исключение, один из эпопейного ряда, в контрастном соседстве с «крестьянскими» главами, с семьей Ники и Аликс, с А.И. Гучковым… Но не тут-то было. «Земное соревнование», влияющее, по внутреннему чувству автора, на русское будущее, идет только с ним – сила на силу, – и поэтому его портрет (говорю уже о портрете литературном) углубляется до последних оснований и корней бытия: от психологизма и историзма до онтологии и, если угодно, мистики. Иначе и быть не могло. «Единственно, к чему он был призван, – повлиять на ход истории…»: мысль Ленина о себе и одновременно мысль автора о нем (здесь, как и во множестве других случаев излюбленной Солженицыным косвенной речи, голоса обоих сливаются). Солженицынское же призвание, по словам Н.А. Струве, переданным в «Дневнике» Шмемана, – «очищение истории и человеческого сознания от всевозможных миазмов» и (это уже пишет сам Шмеман) возвращение России на ее изначальный путь. Другими словами, перед нами два лица, призванные повлиять на ход истории, так что дело одного должно быть разрушено делом другого: человек судьбы (я потом остановлюсь на сути этого летучего выражения) – и художник, наделенный даром визионерского постижения «рока событий»[1104]. Цели обоих – хотя противоположные, но симметричные («Антилениным» чувствует себя автор в ходе работы над ленинскими главами). Ну а средства – средства, естественно, разноприродные, хотя в чем-то тоже соположные.

Соположные в том отношении, что Ленин тоже был литератором (так, помнится, он и ответил в одной из анкет на вопрос о роде занятий). Не будет большим преувеличением сказать, что вождь овладел Россией отнюдь не на баррикадах и даже не в штабах восстаний, а с помощью неостановимого потока идеологически нагруженных слов, извергаемого на пути к власти келейно или подпольно скорее, чем публично. Н. Валентинов в своих «Встречах с Лениным» отмечает «пугливое самооберегание» этого профессионального революционера, столько раз выстреливающего словами «драка» и «драться». Солженицын тоже не проходит мимо этой черты, мельком отмечая то страх перед каким-нибудь мужицким нападением «с вилами» на них, беглецов из Поронина, то ретираду от гимназистиков, демонстрирующих у дворца Кшесинской, – вдруг случайный выстрел? Но в этих штрихах – и вообще нигде в солженицынской лениниане – нет эмоции презрения: силу не презирают. Не трус Ленин, а фехтовальщик словесным оружием.

В апрельском Узле верная приспешница вождя А. Коллонтай подмечает: «Пустопорожний Чернов, у него всегда одна беллетристика <…> Кажется, оба они с Лениным всю жизнь были только эмигрантскими журналистами? только писали? Но как по-разному: Ленин через писания физически организовал партию». «…Именно так и движется история: от одной завоёванной резолюции к другой, натиском меньшинства – сдвигать и сдвигать все резолюции – влево! влево!»; и – притом: «…надо быть архиосторожным <…> ко всем опасным фразам пристраивать оборонительные придаточные предложения, все фразы должны быть во всех боках защищены, оговорены и противовешены – чтоб никто не мог выбрать незащищённую» (это в Цюрихе, в октябре 16-го, косвенные промельки ленинских мыслей). К этой же словесной войне размежеваний на пути к безраздельной власти, своей и своего меньшинства, примыкает образ Ленина-«суфлёра», за сценой впаривающего своим загипнотизированным адептам набор лозунгов для дальнейшего тиражирования. И само оформление «партии нового типа» совершается через словесное перекрещивание – из «социал-демократической» в «комму нистическую», – в апрельском Узле этот факт отнюдь не обойден, а упомянут в числе значимых событий (да и теперь, сколько ни подталкивают зюгановскую партию к обратному переименованию, те всё противятся – чуют, что слово изменит и дела).

Разоружить, обезвредить слово идеологическое антидотом – словом художественным: пластическим и мелодийным – вот задача, вставшая перед творцом ленинских глав. Ее можно было решать проторенным путем – 19-я и 20-я «сталинские» главки из романа «В круге первом» («Юбиляр», «Этюд о великой жизни») в сумме прототипичны построению обзорных глав «Красного Колеса»; но в них персонаж дан еще по-толстовски, в духе сниженного Наполеона из «Войны и мира»: физиологическая жалкость немощного тела плюс безумное самообольщение властолюбца гротескно смешны – вплоть до утрированного грузинского акцента. Умный