Франкенштейн. Подлинная история знаменитого пари - Перси Биши Шелли

что пришел, и, как видно, мои доводы убедили ее в неправильности этого шага. – Письмо ее, после всевозможных лестных мнений, какие, по ее словам, она обо мне слыхала, заключается просьбою, которую я привожу буквально: «Signore – la vostra bonta mi fa ardita di chiedervi un favore – me la accordevete voi? Non partite da Ravenna senza Milord»606. Итак, оказавшись по всем законам рыцарства, пленником дамской воли, я отпущен лишь под честное слово, и так будет, пока лорд Байрон не переедет в Пизу. Разумеется, я отвечу, что просьбу обязуюсь выполнить и что, если ее возлюбленный не захочет покинуть Равенну, когда я все приготовлю для его встречи в Пизе, я обязуюсь сюда вернуться и настойчиво уговаривать его присоединиться к ней. По счастью, в этом нет надобности: и мне не нужно уверять тебя, что мое рыцарственное подчинение великим общим законам старой куртуазии, против которых я никогда не восставал и которые набожно чту, не помешает мне скоро приехать и долго с тобою пробыть, милая девочка.

Я посетил могилу Данте и поклонился этому священному месту. Строение и его отделка сравнительно новы, но сама урна и мраморная плита с барельефным портретом явно восходят ко времени его смерти. Портрет, как видно по всему, был сделан с натуры; черты на нем резко обозначены, гораздо резче, чем на других портретах, в общем-то похожих; исключая глаза, которые полузакрыты и напомнили мне Паккиани. Вероятно, портрет выполнен с посмертной маски. Осмотрел я и библиотеку, видел образчики иллюминованных первопечатных книг из той же печатни, что «Фауст». Они напечатаны на веленевой бумаге и по исполнению мало уступают современным.

Мы каждый вечер ездим и упражняемся в стрельбе из пистолета; мишенью служит тыква, и я не без удовольствия вижу, что не слишком отстаю в меткости от моего благородного друга. Вода здесь отвратительная, и я мучился ужасно; но сейчас пью только щелочную воду, и мне гораздо лучше. Уехать очень трудно; чтобы удержать меня, лорд Байрон уверяет, что без меня или мадам Гвиччиоли он наверняка вернется к прежнему образу жизни. Тогда я начинаю говорить, а он прислушивается к моим доводам, и я надеюсь, что он слишком хорошо понимает страшные и унижающие человека последствия этого образа жизни, чтобы поддаться искушению за то краткое время, пока он останется один. Лорд Байрон говорит о тебе с большой сердечностью и участием, и, кажется, хочет тебя повидать.

Четверг, 16 августа. Равенна

Я получил ваши письма вместе с письмом к миссис Хоппнер. Я не удивляюсь, милый друг, что тебя взволновали дьявольские обвинения Элизы. Я испытал то же самое, но скоро ко мне вернулось равнодушие, с каким надлежит относиться ко всем голосам, кроме голоса совести, и именно так я стану относиться к ним впредь. Твоего письма я не переписал, это уничтожило бы его подлинность, а просто отдал лорду Байрону, который взялся отослать его Хоппнерам с собственным комментарием. Люди, как видно, охотно становятся сообщниками клеветников, ибо Хоппнеры потребовали, чтобы лорд Байрон скрыл эти обвинения от меня. Лорд Байрон не способен сохранить какую бы то ни было тайну – но ему трудно так просто сознаться, что не сохранил ее, поэтому он пожелал сам отослать письмо – и это только прибавит веса тому, что ты написала. – Читала ли ты нападки на меня в «Литературной газете»? Там явно намекают на подобные слухи – при всех стараниях Хоппнеров не дать оклеветанному возможности оправдаться. Ты слишком хорошо знаешь свет, чтобы сомневаться, что этим их старания ограничились. Но довольно об этом.

Лорд Байрон готов переехать в Пизу. Он выедет, как только я найду ему дом. Кто бы мог этого ожидать! – Нашей первой заботой должна быть Аллегра. Второй – наши собственные планы. Твои колебания относительно Флоренции передались и мне, хотя я не знаю, как быть с Хорейсом Смитом, который заслужил наше внимание и так нуждается в нем. Если я не прибуду раньше, чем это длинное послание, напиши во Флоренцию что-нибудь, что заставило бы меня решиться. Без особых причин я не намерен сейчас подписывать контракт на дом старого чудака, хотя, если мы все же остановимся на Флоренции, красота и удобство его местоположения должны бы перевесить возражения твоего глухого посетителя607. Есть, правда, один довод: в Пизе, где будет лорд Байрон и другие наши знакомые, у нас найдется защита и поддержка, на которую во Флоренции рассчитывать труднее. Впрочем, я не считаю этот довод веским. А что ты скажешь, если мы останемся в Пизе? Вильямсов на это, вероятно, удастся уговорить, раз там будем мы; Хант наверняка проведет с нами хотя бы эту зиму, если приедет вообще; и здесь же будет лорд Байрон со своими итальянскими друзьями. Лорд Байрон к нам, несомненно, очень внимателен, – внимание такого человека стоит некоторой дани, которую мы вынуждены отдавать низменным страстям людей при любом общении с ними, а он ее больше заслуживает, нежели те, кому мы воздаем ее по привычке. – Тут будут и Мейсоны – а в практических делах это тоже мои друзья. – Я признаю, что это как раз довод в пользу Флоренции. – Капризность миссис Мейсон очень мне досадна, тем более что мистер Тай мне по-настоящему друг, и это не располагает поддерживать близкие отношения, которые, однажды установив, трудно прекратить.

В Пизе мне не придется дистиллировать себе воду – если это вообще где-либо возможно. Прошлой зимой я меньше страдал от своего обычного мучительного недуга, чем в ту зиму, что я провел во Флоренции. Доводы в пользу Флоренции тебе известны, и они очень вески. А теперь рассуди (я знаю, что тебе это занятие по душе), какая чаша весов перевешивает.

Больше всего мне хотелось бы совсем укрыться от людского общества. Я удалился бы с тобой и нашим ребенком на какой-нибудь пустынный остров среди моря, соорудил бы лодку и отрезал себя от мира. Не надо было бы читать журналы и беседовать с сочинителями. – Если бы я доверился своему воображению, оно подсказало бы мне, кроме тебя, еще двух-трех избранных спутников. Но я не хочу слушаться этого голоса – там, где собираются двое или трое, между ними может затесаться черт. И не дурные, а именно добрые побуждения, не ненависть, а любовь – когда предметом ее не была ты – оказывалась для меня источником всех бед. Поэтому я хотел бы быть один и посвятить забвению или потомкам плоды ума, который, вовремя спасенный от заразы, не опускался бы до низменных предметов. Но