Правофланговые Комсомола - Сборник

— Давайте ребенка мне, у меня хоть и нет еще опыта мамы, но я лучше стою в салоне, привыкла.

Женщина передала кричащего младенца Наде, и, как это ни странно, ребенок, ощутив чужие руки, почти сразу же сбавил тон, а вскоре и вообще притих.

Надя осторожно вернула его удивленной и благодарной матери и поспешила в кабину.

— В салоне все в порядке, — сказала она, — скоро посадка?

— Скоро, — ответил командир, — раздавай конфеты.

— Пожар кончился? — спросила она как можно спокойней.

— В самолете пожар не кончается, — назидательно произнес штурман, — в самолете его гасят.

— Так погасили?

— Двигатель вышел из строя, — проговорил командир, — садиться будем на одном.

— Понятно, — тихо сказала Надя, — на одном.

— Перед касанием сядь тоже, — напомнил Наде второй пилот. — И привяжись как можно крепче. Посадка трудная.

Надя вернулась в салон и с улыбкой (в этом случае, конечно, вымученной) стала разносить леденцы «полетные» и проверять привязные ремни каждого пассажира. Два лихих молодых абхазца затеяли препирательство — на борту всегда найдутся такие люди, уже знала Надя, но две неожиданно мощные воздушные ямы быстренько сломили их упорство, и они тут же защелкали металлическими пряжками.

Вскоре самолет пробил последний слой облаков и в иллюминаторах показалась близкая земля. Надя еще раз оглядела салон, затем села в кресло в хвостовой части фюзеляжа, пристегнула ремень и замерла в ожидании.

Самолет резко ударился о бетон полосы. Левый двигатель взревел на всю мощь, словно ликуя, что справился один, без правого, и машина понеслась мимо осветительных мачт, вращающегося радара к аэродромным строениям…

Когда люди вышли из самолета и каким-то образом разузнали обо всем, что произошло в воздухе, некоторым членам экипажа пришлось побывать в воздухе снова: их качали благодарные темпераментные южные пассажиры. Надю тоже окружили плотным кольцом и просили дать адрес, чтобы поздравить с праздниками, и давали свои адреса, чтобы могла при желании погостить.

— Ты все знала? — спрашивала у Нади миловидная женщина, актриса местного драмтеатра.

— Знала, — отвечала Надя. — Я обязана знать, — добавляла она с чувством гордости за профессию и, видимо, за себя, так как выдержала первый профессиональный экзамен.

— И при этом улыбалась? — не унималась актриса.

— Конечно, — охотно говорила Надя. — Люди видят, что бортпроводница спокойна, и им, значит, волноваться не о чем.

— Как у нас, — заключила актриса, — настроение отличное, а играть приходится плачущего человека; настроение ужасное, а по роли положено смеяться.

«Но одно дело на сцене, — хотела добавить Надя, — а другое — в небе», но промолчала, сказала об этом только подругам, рассказывая о подробностях незабываемого рейса.

Вскоре Надежду Курченко пригласили к руководству авиапредприятия.

Командир отряда торжественно сказал:

— За отличное обслуживание пассажиров на борту в условиях аварийного полета, за самообладание и смелость вручаем вам эти именные часы… Будьте всегда такой, — добавил он, — а мы постараемся, чтобы аварий было как можно меньше.

На этом история с рейсом не закончилась: подруги потребовали полного отчета, что вполне понятно. Позже, восстанавливая по памяти те разговоры, вспоминали один, ночной, самый, с точки зрения его участников, показательный.

— Ты расскажи, что почувствовала, когда командир сказал о пожаре, — спросили Надю.

— Вначале ничего, — ответила она. — Я, видимо, не поняла.

— А потом? Когда поняла?

— Я почувствовала, как замерзло мое сердце, — призналась она. — Мне показалось все это несправедливым.

— В каком смысле? — спросили ее.

— В том, — сказала она, — в каком несправедлива гибель.

— А ты сразу подумала о гибели? Не о вынужденной посадке, а о гибели?

— В общем, да, — после недолгого молчания ответила она. — Я, конечно, подумала о том, что мы не сядем.

— А как ты держалась потом?

— В общем я плохо помню лишь две-три секунды, — ответила она, — когда в груди еще был холод. Потом я вся напряглась и посмотрела на наушники командира и его голову и на второго пилота посмотрела, никогда не думала, что достаточно увидеть перед собой спокойные и сильные плечи, чтобы прошел страх… Потом со мной заговорил штурман, и я почти совсем пришла в себя.

— И все? И была спокойна до посадки? — спросили девушки.

— Нет, — ответила она, — нет, конечно. Как только я выходила в салон, а это было дважды, потому что я два раза заходила в кабину, меня снова начинало трясти. Но тут уже были пассажиры, они были спокойны, ведь ничего не знали… И я подумала, — продолжала Надя, — что, если вид спокойных людей так действует на меня, значит, и на других он действует так же… Я тоже должна быть спокойной, и я начала твердить себе: «Спокойно, спокойно, надо улыбаться, иначе увидят, что я сама не своя». Ну и заставила себя улыбаться… Потом повезло: отвлеклась, мальчишка один раскричался, успокаивала его.

Потом я влюбилась в пассажиров, — сказала Надя. — Как никогда, они были послушны, добры, только двое повыламывались насчет ремней, а так все было нормально.

— А перед посадкой ты не умирала от страха? — спросили у нее.

— Когда закончила проверку ремней и раздала леденцы, почувствовала страх снова. Я так сильно заставляла себя улыбаться, что даже в кресле, когда уже никто меня не видел, продолжала улыбаться, пока не поймала себя на этом… Больше всего я хотела, чтобы в эти минуты кому-нибудь из пассажиров что-нибудь срочно понадобилось… Срочно, чтобы нельзя было переждать. Тогда бы я бросилась к нему и как бы опять объединилась со всеми… чтобы было легче. Но все спокойно ждали приземления.

— Ты никого не вспоминала из близких?

— Кажется, нет, — ответила она. — От этого, наверное, было бы только хуже.

— Значит, ты не почувствовала настоящего страха, — сказала одна из девушек, пережившая в свое время вынужденную посадку под Киевом.

— Видимо, это происходит у всех по-своему, — заключила Надя. — Я, кажется, уверенней теперь поднимаюсь в небо после того раза…

Этот разговор, который с бережливой точностью привели Надины друзья, был чрезвычайно важным. Он помогал почувствовать ее искренность, открытость и простоту. И не только — он говорил и о ее силе. Ведь девушке во время полета было неполных девятнадцать лет! И она независимо от внутренних ощущений владела собой, пассажиры не зря восхищались впоследствии ее самообладанием…

А еще не так давно, после первого самостоятельного полета, Надя признавалась, что больше всего опасалась трех вещей.