Письма с Дальнего Востока и Соловков - Павел Флоренский

Дорогая Тика, за досчатой перегородкой наш ночной сторож, преподаватель физкультуры, что‑то говорит, не знаю с кем. Выглядываю за дверь (уже 2 часа ночи). Оказывается, он разговаривает с кошкой, которую запрятал себе за борт пиджака. На свой вопрос, с кгм он разговаривал, получаю ответ, что—с кошкой, т. к. вспомнил, что он так же ласкал свою годовалую дочку и всюду носил ее на руках, а она желала, чтобы ее спустили на пол. А я вспоминаю свою дочку, которую тоже носил на руках и которая боялась леса. Теперь боишься ли? Занимаешься ли ты еще своими куклами, или отстала от них. Пожалуй, они уже скоро перейдут маленькому племяннику? Впрочем, о своих куклах я до сих пор еще помню и жалею, особенно о кукле Юле, которая мне в магазине так понравилась, что приобрели ее для меня, несмотря на разбитость части ее шеи. Этой кукле я не только платья шил, но и вышивал, вязал, постоянно стирал, вообще заботился о ней, как мог и даже готовил ей обед. Крепко целую тебя, дорогой Тик, не забывай папу.

г. Загорск

(б. Сергиев)

Московской области

Пионерская, 19

Анне Михайловне

Флоренской

Флоренский

Павел Александрович

Сп. 1, Доп. 1

1936.ΧΙΙ.10—11. Соловки. № 83. Дорогая Аннуля, 8-го дек. получил твое от 20—23 ноября, № 32, а также письма Васи, Наташи и Кирилла. Сегодня, 10-го, я ездил на одну из командировок, в Ю-В части о-ва и вернувшись пользуюсь завтрашним выходным днем, чтобы написать вам. Сперва разскажу о поездке. Экипаж у нас был необычайный: санная платформа, на которой в ширину свободно сидели 3 человека и могли бы взять четвертого, а в длину раза в 1½ больше Платформа— на прицепе к трактору фордзон. Из под трактор несутся клубы черно–желтого дыма, временами под тракто)ом вспыхивает пламя, раздается выстрел и разносится копоть. ІГнег только что нападал, тонкой пеленой, так что на валунах (; десь безчислен- ных), в колеях песчаных дорог и на корнях полутются сильные толчки. Скорость порядочная, несмотря на препятствия. Едем лесной дорогой, местами берегом моря. Приходится быть бдительным и наклоняться, чтобы не задела ветв>, выступающая на узкую дорогу. Платформа несется между сіволами и, задевая дерево средней величины (вроде елей в наием саду), опрокидывает и ломает его. Светлое время теперь коротко: это либо восход, либо закат. Ho зато краски неба и облаков совсем необыкновенны. Небо было изумрудное, обіака серо–сизые, розово–фиолетовые, индиговые—все в благородно–сдержанной гамме, без крикливости и яркости, но чистое но тону. Вместе с бурым белесо–зеленоватым, а временами почти черно–индиговым, морем, бурыми валами водорослей, смежной пеленой и апельсиновым солнцем, мечущим снопы лучей, словно пылающим длинными выбрасывающимися пламенами, и свирепым нордом на берегу, холодным, едва не опроккдывающим, все слагалось в картину прекрасную и безотрадную. Словно человечества и уюта еще нет или уже нет. К тому же, мыс, на котором расположена командировка, вдающийся ледниковой грядой в море, каменистый в высших точках (40 м) и болотистый в низинах, почти безлесен—виднеются лишь кривые, корявые, с сильно наклоненными или даже горизонтальными стволами березы Кузьмичева да торчащие из снежного покрова веточки вороники (чернухи, Empetrum nigrum L.). Сбиваемый ветром с ног, я набрал из выбросов различных водорослей в холщовую сумку, с которой не разстаюсь во время экскурсий, прозяб и пошел к водорослево–сжигательной печи. Это огромная печь, вроде плиты, на которую накладываются груды сырых, слегка подвядших водорослей. Здесь нижние слои сгорают и озоляются, а верхние за это время успевают подсохнуть за счет теплоты горения нижних и тепла печи. Печь заключена в легкую постройку, типа барачного. От водорослей идут клубы белого дыма и пара, распространяя сильный, но не противный и не едкий, запах, очень своеобразный, вроде смеси запаха горящей калоши, подгоревшей яичницы и сдобных куличей. Печь раскалена, к ней близко, когда дверца открыта, не подойдешь. Подсушил перчатки, поразспросил рабочих о пережоге и вообще о работе и наблюдал пламя. Странное явление: в то время как от дров, сосновых, пламя обычное, зюлотисто–желтое и золотисто–оранжевое, жар дает пламя явственно зеленое, красивого золотисто–зеленого цвета, хорошо сочетающегося с оранжевым самого хара. Сперва я подумал было, что этот цвет обусловлен золок· водорослей, но меня убедили, что зола в жар не попадает и что такой же цвет пламени получается от жара в бараке, где водорослей вовсе нет. Подобный цвет мог бы быть вызван присутствием Cu, В, Tl, Ba, но заподозрить сколь- ко–ниб. значительн. содержание этих элементов в дровах нет оснований. Остается предположение, что их содержит местная глина, из которой выделывается кирпич для пода печи; если так, то содержание элемента, дающего пламени зеленую окраску, должно быть значительно, поскольку подвергался накалу в течение многих месяцев, если ни нескольких лет, непрерывно, а выделяться обсуждаемые пары могли лишь из поверхностных слоев кирпича. К сожалению, без спектроскопа решать вопрос, с каким именно элементом имеем мы здесь дело, очень затруднительно. —Отвечаю теперь на твои вопросы и мысли. Ты пишешь: «Как странно и пожалуй тяжело смотреть, как наши чувства переживаются другими, а самой быть в стороне». Мысль правильная, если говорить о «других». Ho для высшего человеческ. сознания «других», т. е. кого‑то стоящего вне меня, мне противостоящего, просто нет, ибо Я расширяется на все бытие и находит себя же во всяком. Это—для высшего сознания. А для нашего, среднего, дети—не «другие», а то же Я. В этом смысле не понимаю тебя. Разве Васюшка не часть нас самих, не продолжение и расширение нас? Говорю не о том, что должно любить, а о том, что просто есть. Детей, если бы и хотел, не могу воспринимать извне. Вот почему, когда говорят «много ли детей?», или «сколько детей?», я не знаю, что ответить: ведь много и сколько относится к однородному, к единицам, стоящим вне друг друга и вне того, кто считает. А своих детей я воспринимаю настолько изнутри, каждого как качественно отличного от другого, что не могу считать и не могу сказать, много ли их или мало. Сколько и много возникает там, где единицы заменимы (в этом их однородность). А каждый из детей незаменим и единствен, и потому их не много и не мало, им нет счету. —Спрашиваешь об аппарате, фотографическом. Конечно, все лишнее продай, к чему копить вещи, не связанные с какими либо особыми воспоминаниями и неупотребляемые. Думаю, м. продать (если только купит кто–ниб.) и ящичный мой аппарат (в черной коже). Вот аппарат для проявления на воздухе тоже следовало бы сбыть с рук, но имей в виду, что там недурной объектив, м. б. следует его приберечь. — Крепко целую тебя, дорогая Аннуля. Будь здорова и весела. Спроси Мика, верно ли мнение, что при готовке кушанья вода, раз вскипяченная, а затем остывшая, при вторичном нагреве закипает труднее, чем свежая. Если верно, то чем это явление объясняется?

Дорогой Олень, здорова ли ты? Хотел било я прислать вам в этом письме рисунки, но не поспел с одних, а разразнивать не хочется; поэтому пришлю в след. раз. Госледнее время не приходится ничего читать[2397], кроме весьма специальной литературы по химии и по водорослям. Перечел іишь Писемского— «Масоны», и впечатление осталось то же что и от первого чтения. Провинциально–мило, слабо, ценно ю изображению, но схематическому, исторических лиц. Вообце отнюдь не классическое и не вечное произведение. Что же касается до самого масонства, то Писемский в нем ровно ничего не понимает, как не понимали его (в русском обществе) и cawm русские масоны. Поэтому получается изображение безкостюе, без анализа, без оценки. Чем дольше живу, тем ярче встает зародившееся с детства убеждение, что есть классическая литература и есть произведения условной ценности, причем разнищ между ними качественная, а переход прерывный. Целую тебя, дорогая. Пиши и не забывай.

Дорогая Ікка, я очень рад, что вы гоговитесь к елке, но было бы гораздо интереснее не покупать украшения на нее, а придумывать и делать их самим. Помнишь, каких красивых бабочек и стрекоз в прошлом году сделали вы с Миком? Они хранятся у меня, и я хорошо знаю, что таких красивых не купишь. Піавное же—интересно придумывать что‑нибудь новое. Очень красиво выходят вещи, если слюду прокалить в печи, затем растереть (она после прокалки хорошо растирается) и, смешав ее с клеем, покрывать ею поверхность, или же намазать поверхность клеем, а затем посыпать слюдяными блестками и прижать их через бумагу. Разные слюды в при разной степени прокалки дают разные тона—серебряный, золотистый, бронзовый, блестящий черный и т. д. Можно эти разнотонные блестки посыпать узорами, получается очень нарядно. Поцелуй от меня маленького, кланяйся бабушке, Наташе и Ан. Ф. — Помнишь ли ты стихи: Елкич в елке мирно жил, Елкич елку сторожил, Злой приехал мужичок, Елку в город уволок. Спроси у Васи, помнит ли он Елкича? Крепко целую тебя, дорогая Тика.