Конец сюжетов - Людмила Улицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все задвигались, стали слегка спорить, чокаться или не чокаться, и кое-кто еще переговаривался с недоумением или даже с раздражением, и Маша чувствовала, что заминка неприятная не прошла, но Женя все говорила и говорила, пока не поменялась тема разговора и не перешли на воспоминания давних лет…
Племянник Анны Вениаминовны плохо себя чувствовал, он извинился и ушел, договорившись с Машей, что она вымоет посуду после гостей, оставит ключи на столе и захлопнет дверь.
Гости разошлись, только Женя и Маша остались прибрать посуду. Сначала они вынесли все рюмки и чашки в кухню и сложили на кухонном столе. Потом Женя села, закурила сигарету. Маша тоже покуривала, но не при взрослых. Но тут она тоже закурила. Ей хотелось что-то спросить у Жени, но все не могла сообразить, как задать вопрос. Женя задала вопрос сама:
— Машенька, а почему вы решили, что это стихи Анны Вениаминовны?
— Она сама это говорила, — ответила Маша, уже понимая, что сейчас все прояснится.
— Вы в этом уверены?
— Ну конечно, — Маша принесла свою сумку, достала было тетрадь, а потом вдруг сообразила, что стихи-то все записаны ее рукой, и теперь Женя ей может не поверить, что стихи действительно сочинила Анна Вениаминовна.
— Я только записала их. Она мне много раз их читала. Это все в молодости она писала… — начала оправдываться Маша, уже прижимая тетрадь к груди. Но Женя протянула руку, и Маша отдала ей синюю тетрадь, на которой написано было черным толстым фломастером: «Стихи Анны Вениаминовны».
Женя молча просматривала тетрадь и слегка улыбалась, как будто давним приятным воспоминаниям.
— Но ведь хорошие же стихи… — в отчаянии прошептала Маша. — Ведь не плохие же стихи…
Женя отложила тетрадь, закрыла ее и сказала:
— «Вот эта синяя тетрадь с моими детскими стихами…»
— Да в чем дело-то? — не выдержала Маша и опять покраснела до того сложного красно-синего цвета, которым никто, кроме нее, не умел краснеть.
— Видите ли, Машенька, — начала Женя, — первое стихотворение в этой тетради написано Максимилианом Волошиным, последнее — Мариной Цветаевой. И остальные тоже принадлежат разным более или менее известным поэтам. Так что это какое-то недоразумение. И Анна Вениаминовна не могла этого не знать. Вы что-то неправильно поняли из того, что она вам говорила…
— Честное слово, нет, — вспыхнула Маша. — Я все правильно поняла. Она мне сама говорила… давала понять… что ее это стихи.
И только тут Маша поняла, какой же она идиоткой выглядела перед всем этим образованнейшим народом, когда сунулась с чтением стихов… Она кинулась в ванную комнату и зарыдала. Женя пыталась ее утешить, но Маша заперлась на задвижку и долго не выходила.
Женя вымыла всю посуду, потом постучала в дверь ванной комнаты, и Маша вышла с распухшим, как у утопленника, лицом, и Женя обняла ее за плечи:
— Не надо так огорчаться. Я и сама не понимаю, зачем она это сделала. Знаешь, Анна Вениаминовна была очень непростой человек, с большими амбициями и в каком-то смысле несостоявшийся… Понимаешь?
— Да я не об этом плачу… Она была первым интеллигентным человеком, которого я в жизни встретила… Она мне открыла такой мир… и кинула… просто кинула…
Никогда, никогда Маша не бросит свой институт и не поменяет автодорожной профессии на гуманитарную. И никогда бедная Маша не поймет, почему эта высокообразованная дама так жестоко над ней подшутила. Не поймет этого и заведующая кафедрой, и племянник, и все другие гости сорокового дня. Они все останутся в полной уверенности, что эта инженерская девочка с грубым лицом и полными ногами — совершеннейшая идиотка, которая превратно поняла Анну Вениаминовну и приписала ей такое, что и в голову не могло бы прийти интеллигентной профессорше…
Женя шла к метро через тот самый парк, где когда-то познакомилась пострадавшая девочка Маша с выдающейся дамой, пятьдесят лет преподававшей русскую поэзию, и пыталась понять, почему она это сделала. Может быть, Анне Вениаминовне захотелось хоть единожды в жизни ощутить то, что переживает и великий поэт, и самый ничтожный графоман, когда читает свои стихи перед публикой и ощущает ответные эмоции в податливых и простодушных сердцах? И этого никто теперь не узнает.
Счастливый случай
В самом начале девяностых годов прошлого столетия, конец которого был отмечен с непристойной и труднообъяснимой помпой, многие люди интеллигентского сословия переживали большие трудности, связанные с крахом трех больших китов, или слонов, или «трех источников — трех составных частей» кое-как организованной жизни. Догматика дала такую трещину, что сама Божественная Троица закачалась. И многие люди начали тонуть. Кое-кто и потонул, зато некоторые научились плавать, а были и такие, кто в пошатнувшемся мире сориентировался и пошел в большое плавание.
Женя предала академическую науку, плюнула на монографию, на незащищенную докторскую диссертацию и перешла на телевидение. Сначала она успешно работала в учебной программе, через год оказалось, что учебные программы по иностранным языкам она печет как блины, и она начала писать уже для другой редакции сценарии документальных фильмов — не хуже других. А может, и получше. Завелись знакомые на всех этажах. А когда она сделала прекрасный документальный фильм про грузинского режиссера, с которым была хорошо знакома в молодые годы, то получила совсем уж блестящее предложение. Деликатного свойства. И не по официальному каналу, а так, через знакомых. Строго говоря, чтобы такую работу получить, надо было еще и приплатить. Но сценаристы, которые и приплатили бы, языков тех не знали. А для этой работы нужен был непременно один из трех европейских — немецкий, французский или, на худой конец, английский. Немецкий у Жени был превосходный, да и английский какой-никакой.
Заказ был из Швейцарии, и режиссер, собиравшийся снимать фильм этого деликатного свойства, был натурально швейцарец. Для написания сценария ему нужна была сценаристка, владеющая каким-нибудь доступным ему языком, умеющая легко вступать в контакты и непременно русская. Деликатность дела в том заключалась, что фильм задуман был о русских проститутках в Швейцарии.
Этот самый швейцарский режиссер по имени Мишель в силу непробиваемой швейцарской наивности написал официальное письмо на телевидение, где начальство сначала заволновалось, потом забегало, потом посоветовалось — и отказало. Наивному швейцарцу объяснили более опытные товарищи, что так дела не делаются, и он нашел через посольство каких-то культурных знакомых, те в свою очередь прочесали по своим знакомым, и все сошлось на Жене. Он прилетел в Москву вместе со своим продюсером, пригласил Женю в «Метрополь», где остановился, и там, за длинным ланчем, они все и обсудили на швейцарском языке, который в данном случае был немецким…
Надо сказать, что Женя мало чего знала о жизни проституток российских и еще менее — о представительницах этой опасной профессии за рубежом. Мишель же оказался подлинным поэтом, воспевающим блядей, шлюх и проституток всех стран и народов. Впечатление создавалось, что всех их он с самого юного возраста возлюбил как клиент. Да он этого и не скрывал.
— С женщинами другого круга у меня никогда ничего хорошего не получается, — пожаловался Мишель.
— Да ты не пробовал, — подал реплику молчаливый продюсер с блестящей розовой лысиной, аккуратно выкроенной посреди густых бурых волос.
— Пробовал, Луи, пробовал, и ты это прекрасно знаешь! — отмахнулся Мишель. Он был так увлечен темой, что разговор все не поворачивался на собственно рабочие проблемы, которые Женя должна была решать.
— Русские девушки — самые лучшие! — объявил он Жене. — Эта славянская мягкость, тихая женственность. Пепельные волосы — таких нет ни у скандинавок — они просто бесцветны, — ни у блондинистых англосаксонок. Беда в том, что никто из русских языка хорошо не знает, а чтобы документальный фильм получился, надо их заставить говорить. Судьба, нюансы, все такое… А мне они рассказывают свои истории как-то шаблонно. Но какие девочки! Каждая — бриллиант! Ты понимаешь, что мне от тебя надо?
Он щелкал пальцами, прицеловывал воздух губами, даже ушами немного двигал. Вообще же он был необыкновенно симпатичен, да и неподдельный рабочий энтузиазм сильно его украшал.
Жене и раньше приходилось работать с иностранцами, и сложился некоторый стереотип официального англичанина, любезного француза и простоватого немца. Этот швейцарец был довольно французистым, синеглазым, со смугло-розовым цветом лица горнолыжника. И похож был на Алена Делона. От него исходила веселая и немного бестолковая энергия.
— Пока не понимаю, — мягко заметила Женя, — но вообще-то я понятливая.
— Я покажу тебе свои фильмы, и ты поймешь, что мне надо. Луи, договорись на Мосфильме насчет зала и покажи Жене нашу продукцию.