Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

На другое утро только приехали дамы. Генрих встретил Габриэль, которую нашел грустной и холодной, несмотря на ее усилия преодолеть себя. Погода не располагала к веселости: она была серая, неприятная; тучи бежали, полные снегом, которого не смели послать на землю, потому что была весна, но снег мстил за это, распространяя на пути своем декабрьский холод.

Но деревья распускали зеленые листья и птицы пели в лесу. Под зелеными сводами дубов расстилались изумрудные ковры, испещренные цветами. Природе недоставало только солнца. Оно все оживило бы на земле — растения и сердца.

Генрих повел Габриэль в цветник, где искусство садовников силилось заставить цвести лилии и розы, которые через две недели сами распустились бы великолепно. Маркиза была закутана в меховую мантилью; король, как воин, пренебрегающий временами года, прогуливался в весеннем костюме — в полукафтане лилового цвета и в белых панталонах.

— Как вы мрачны, маркиза, — сказал король, взяв за руку Габриэль, — вы дрожите и дуетесь. Это верное представление погоды.

— Я признаюсь, государь, что мне действительно холодно и плечам и уму.

— А сердцу?

— Я не говорила о сердце, государь, — кротко сказала Габриэль.

— Вы на меня сердитесь, что я вызвал вас из Парижа, маркиза, вы предпочитали Париж?

Габриэль покраснела. Может быть, ветер сделался холоднее.

— Я никогда не имею предпочтения, — отвечала она, — не посоветовавшись с желанием короля.

— О, как эти слова были бы приятны и хороши, если б их внушила не одна безропотная покорность! — вскричал Генрих. — Ну, маркиза, откройте мне ваше сердечко. С некоторых пор вы меня принимаете очень холодно. В чем вы меня упрекаете? Разве я переменился? Или вы сохранили вашу прежнюю ревность?

Говоря таким образом, Генрих проницательным взором следил за каждым оттенком честной физиономии Габриэль, и это любопытство не показывало в добром короле совершенное спокойствие совести. Габриэль не обнаружила ничего, что оправдало бы предложения Генриха.

— Нет, государь, — отвечала она развязным тоном, который совершенно успокоил короля.

— Это удивило бы меня, — прибавил он, — потому что мое поведение теперь примерно.

Габриэль улыбнулась без горечи.

— Я бросил все, что может вас огорчать, — сказал король, — право. Притом, в мои лета уже следует быть благоразумным; ведь я сед и не имею ли я возле себя самую ангельскую женщину!

Он нежно пожал руку Габриэль. Но облако не улетело с чистого чела маркизы.

— Если я печальна, в этом король не виноват, — отвечала она.

— Кто же виноват?

— Я, я сама, я пугаюсь всего, у меня такой несчастный характер.

— Но какого рода огорчение можете вы представлять себе, маркиза? Предоставьте это бедным венчанным мученикам, на которых раз двадцать в день падает непредвиденное страдание. Те имеют право иметь болезненно-чувствительную душу. Но вы окружены людьми, которые снимают цветы с вашего пути. Итак, если вы только сами не отыскиваете, по привычке, женщин…

— Нет, — с живостью перебила Габриэль, — мои горести не так химерны, как ваше величество предполагает. Не имею ли я неизлечимую рану презрения моего отца?

— О, вашего отца!.. Вот это презрение вовсе не тревожило бы меня. С тех пор, как он назначен начальником артиллерии, предпочтительно перед Сюлли, граф д’Эстре не должен бы презирать вас, мне кажется.

— Государь, он в глубине сердца имеет против меня большую неприязнь, а дочь не может видеть без сожаления, как к ней изменился нежнейший отец.

— Не говорите мне этого, маркиза; этот нежнейший отец был самый свирепым тюремщиком. Вспомните Буживаль и горбуна Лианкура. Полно, полно! если вы сожалеете об этом отце до такой степени, что дуетесь на меня, я вас обвиню в неискренности и буду думать, что вы придираетесь ко мне по какой-нибудь тайной причине.

Габриэль вздрогнула.

— Право, государь, — отвечала она, — вы не хотите понять моего положения. Неужели я должна объяснять его такому гибкому уму, такому деликатному сердцу, как ваше? Как! Я, будучи безукоризненной девушкой и из хорошего дома, теперь любовница короля! Я должна гордиться этой честью, которая бесславит меня. Если б вы знали, как народ называет меня!

— Народ вас любит за вашу доброту.

— Нет, народ ненавидит меня за то, что я занимаю место, где он хотел бы видеть законную жену, которая дала бы вам дофинов и принцесс. Народ женится, государь, и уважает брак.

— А! если вы упрекаете меня этим, — сказал Генрих с унынием, — если моя кроткая Габриэль ссорится со мной по поводу вещей условленных…

— Сохрани меня Бог, государь! Разве я честолюбива? разве я жадна? разве я когда-нибудь вмешивалась в дела вашего государства? Или вы считаете меня настолько тщеславной, настолько глупой, чтобы забыть мое ничтожество? Государь, судите обо мне хорошо, только ваше мнение может утешить меня за мнение других; отдайте мне, по крайней мере, справедливость и не приписывайте расчетам горечь, которая изливается из моего сердца.

— Знаю, знаю, — прошептал Генрих, который верил бескорыстию этой великодушной души. — Но жалоба доказывает, что вы страдаете, а видеть ваши страдания, это для меня пытка.

— Я не требую ничего более, — с живостью сказала Габриэль, — для меня достаточно этого одного слова моего короля. Как только вы поняли, что я страдаю, как только вы жалеете обо мне, я довольна, я буду стараться утешиться, излечиться от этой печали, которая неприятна вашим взорам.

Сказав эти слова, она подняла голову и как будто отряхнула слезы со своих длинных влажных ресниц.

— Моя бедная Габриэль, — тихо произнес король, доброе сердце которого было обмануто этой невинной хитростью, — ты страдаешь — да, я это знаю; тебя заставляют в эту минуту терпеть несправедливости, которые я примечаю более, чем мог сказать — тебя, добрейшую, совершеннейшую женщину, которая когда-либо приближалась к трону! Негодяи! Они не умеют ценить этой души, которая, вместо того чтобы мстить, плачет, а потом спешит скрыть свои слезы. Но имей терпение! Я не властелин у себя, Габриэль. Меня теснят со всех сторон; Валуа ла Раме, злодейка герцогиня со всеми своими Шателями, де Майенн — надо расправляться со всеми. Теперь не время думать о делах моего сердца. Имей терпение… настанет день, когда я буду предписывать законы другим, и тогда я заставлю уважать Габриэль.

— Государь! — вскричала маркиза. — Ваша доброта заходит далее моей горести, простите меня. Я была сумасшедшая. Должна ли я бросать горечь в чашу, из которой ваше величество почерпаете забвение своих важных забот? Нет, государь, я счастлива, очень счастлива, я сказала все это из женского каприза. Я не жалуюсь ни на что, простите мне. Вот посмотрите, солнце пробивается сквозь тучи, оно освещает в природе все; посмотрите, глаза мои блестят, веселый луч спускается до глубины моего сердца.