Огненный скит - Юрий Любопытнов

— Мокей!? — удивился Коля. — Какой же он посторонний!?

— Чтобы я видел посетителей у тебя в последний раз, — назидательно проговорил Вандушев и удалился, горделиво неся впереди себя свой живот.

Мокей встал, распрямил спину.

— Ну и лемех, — произнёс он. — Как ты с ним работаешь? Какой-то хрен моржовый пришёл и начал заводить тут порядки, а ты подчиняйся. Ты сколько, Коля, здесь отбарабанил?

— Да годков под сорок.

— Эва! А этот без году неделя. И всё ему не так.

Мокей чертыхался, надевая пиджак, и даже когда вышел на улицу не мог придти в себя и долго ворчал на нового заведующего.

Вечером вызвал Вандушев банщика к себе в кабинет. Коля робко переступил порог, внимательно осмотрел помещение: панели, отделанные коричневым пластиком, белые в крапинку занавески, сейф в углу. «Зачем Вандушеву сейф?» — подумал Коля. Окно было забрано сваренными арматурными прутьями. Шли они из нижнего угла по диагонали в виде лучей. Пол был застлан линолеумом.

Вандушев сидел за столом в белой рубашке, пряча под столешницей живот. Волосы были расчёсаны. От него пахло одеколоном. Коля прислонился к косяку, снял кепку и пригладил рукой виски. Вандушев минуты две не замечал банщика, сосредоточенно склонившись к бумаге. Потом поднял голову, отложил ручку в сторону и, вертя бумажку, проговорил:

— Коля! Как бы это помягче выразиться? Я вас не единожды предупреждал, чтобы вы не устраивали здесь своих порядков. Баня — организация общественная, а не личная. Я бы попросил вас не приваживать в неё разных личностей. Вы в своем доме можете распивать чаи, ходить на голове, а здесь будьте любезны делать то, за что вы получаете деньги. Если вам работать у нас тяжело, мы вас не держим… Мы баню скоро будем расширять, сделаем электрообогрев, и вам будет плохо работать с нами. Вы подумайте над моими словами.

Коля ощутил вдруг мелкое дрожание в ногах и непонятную слабость. Он опустился на краешек стула, стоявшего рядом с дверью, провёл кепкой по лицу.

— Я век здесь… при бане…

— Думайте, думайте, — проговорил Вандушев, вертя в руках бумажку, то складывая, то распрямляя. — Крепко подумайте над тем, что я вам сказал. На вас свет клином не сошёлся…

После этого разговора Коля сказал Мокею:

— Ты уж это… не ходи ко мне. Серчает Валерий Петрович-то…

Так прошла зима, потом весна, вот и лето на исходе. Как-то в неурочный день Вандушев вызвал к себе Колю и Мишку и приказал им хорошенько натопить баню.

— Она ж сегодня выходная, — сипло пробурчал Мишка, глядя на начальника сонными, с припухшими веками, глазами. — У нас профилактика.

— Слушай сюда! — строго сказал Вандушев. — Ты где — на работе? Вот и делай, что тебе говорят. Ко мне большие люди едут… И чтоб везде всё было в ажуре, усекли?

— А-а, люди, — сразу сообразил Мишка и просветлел лицом. — Так бы и сказал.

Он отметал всяческую субординацию и ко всем обращался на «ты».

Улыбаясь во всю ширь лица и уже не стесняясь, он спросил Вандушева: — А на пол-литра дашь?

Вандушев с полминуты соображал, почему так обнаглел Мишка, и, поняв ситуацию, нехотя ответил:

— Чего захотел.

Но, посмотрев на багровое лицо истопника, добавил:

— И так не просыхаешь…

— Это я не просыхаю? — выпучил глаза Мишка. — Все бы так работали.

К полудню, когда Мишка во всю раскочегарил баню, приехала машина с тремя пассажирами. С ними Вандушев вёл себя очень любезно. В его кабинет шофёр протащил сумки, в предбанник принёс термоса, какую-то рыбу, наверное, очень дорогую, отметил Коля, судя по промасленной бумаге и приятному запаху. Прибывшие разделись и, сверкая белыми, в складках телами, прошли в парилку. Выбрав самый большой веник, пошёл париться и Вандушев.

В Колину каморку заглянул Мишка. Лицо было перепачкано сажей, руки в угольной пыли. Вытерев пот, сел на лавку и подмигнул Коле левым глазом.

— Видал, как Вандушев расшаркался?

— Видал. Топим для троих. Не могли в очередной день помыться.

— У них брифинг, — ввернул Мишка услышанное по телевизору слово и захохотал, сотрясаясь тощим телом. — Чудак ты, Коля! Это ж нужные для Вандушева люди, наиважнейшие. А ты — в очередной день. Лапоть!

Он посидел минут пять и опять засобирался в котельную.

— А ведь не даст на пол-литра, — сказал он, задержавшись в дверях. — Ей-ей, не даст. Такой жим…

Когда истопник ушёл, Коля открыл дверь бани. Из парилки доносились голоса, приглушённые плотным паром. Слов нельзя было разобрать, но можно было догадаться, что это были возгласы удовольствия.

Коля вернулся в каморку, вынул из шайки мокнущие прутья лозняка и стал доплетать корзину, которую ему заказал для угля Мишка.

Неожиданно дверь отворилась, скрипнув, и на пороге появился Вандушев, обвязанный по животу широким махровым полотенцем, достававшим до колен.

— Коля, — важно сказал он, — сходите, помассируйте Игорю Федоровичу спину. Он в обиде не оставит.

Коля несколько секунд молчал, наморщив лоб, а потом посмотрел на начальника, ожидавшего ответа, и тихо сказал:

— Я не массажист.

— Ты что — не понимаешь обстоятельств? — вспылил Вандушев. — Ты знаешь, кто такой Игорь Федорович?

— В бане все одинакие. Отличий не видать — все голые, — ответил Коля и принялся доплетать корзину.

— Ну смотри у меня, — побагровел Вандушев, поправил сползшее с объемистого живота полотенце. — Я тебя предупреждал. Завтра же напишешь заявление…

Он резко повернулся и ушёл в парилку.

Коля собрал в сумку нехитрый свой скарб — стамеску, брусок, заварной фарфоровый чайник, моток медной проволоки, шило, перекрыл воду, горячую и холодную, закрыл входную дверь на замок, ключи бросил в кусты, а сам ушёл домой.

На следующий день Вандушев его уволил.

Это было в начале сентября. В ту осень рано ударили холодные утренники. Неровной полосой прошли заморозки, погубившие в садах георгины и вчистую помертвившие ботву огурцов.

Сразу после увольнения Коля не грустил. Он выкопал картошку, высушил на солнце, чтоб дольше хранилась, не гнила зимой, ссыпал в подпол, собрал малость оставшихся на деревьях яблок и только тогда задумался.

Вначале он работал кочегаром в больничной котельной, потом дворником. Нигде у него хорошо не получалось, всё валилось из рук. Каждое новое увольнение он переносил без сожалений, словно внутри у него что-то давно оборвалось, лицо ничего не выражало, кроме застывшего спокойствия и сознания необходимости такой участи. Он молча забирал трудовую книжку, запихивал в карман и, шаркая неизменными кирзовыми сапогами, уходил.