Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

гетерогенные силы не обладали собственной действенностью, гегемонический проект был бы не нужен. То есть различия предполагаются моделью, чем-то, что следовало бы четко отличить от другой черты, которая затемняет эту, а именно от того, что капитализм также производит различия или дифференциацию как производную своей собственной внутренней логики. Наконец, если вспомнить наше исходное обсуждение репрезентации, ясно, что существует различие между понятием и вещью, между глобальной или абстрактной моделью и нашим индивидуальным социальным опытом, некоторую объяснительную дистанцию от которого первая и должна создавать, хотя вряд ли должна его «заменять».

Также полезно напомнить еще кое-что касательно «правильного использования» модели способа производства: не будет лишним отметить, что так называемый способ производства не является продукционистской моделью. Также не стоит забывать о том, что он включает ряд уровней (или порядков абстракции), которые должны соблюдаться, чтобы его обсуждение не выродилось в хаотичную перебранку. Я предложил весьма общую картину таких уровней в работе «Политическое бессознательное» и указал, в частности, на различия, которые должны соблюдаться, между изучением исторических событий, отсылкой к более крупным классовым и идеологическим конфликтам или традициям и рассмотрением безличных социально-экономических систем, порождающих закономерности (хорошо известными примерами которых являются сюжеты овеществления и коммодификации). Вопрос агентности, который часто возникает в данной работе, должен быть спроецирован на эти уровни.

Фезерстоун[321], в частности, думает, что «постмодернизм» в моей версии — это именно культурная категория. Это не так, но к худу или добру, она призвана именовать «способ производства», в котором культурное производство находит себе особое функциональное место и чья симптоматика в моей работе в основном извлекается из культуры (и это, несомненно, и есть причина путаницы). Фезерстоун, соответственно, советует мне уделить больше внимания самим художникам и их аудитории, а также институтам, которые опосредуют современный тип производства и управляют им. (Я совершенно не считаю, что какая-либо из этих тем должна исключаться; все они и правда весьма интересны.) Но сложно понять, как социологическое исследование на этом уровне стало бы объясняющим: скорее уж феномены, в нем изучаемые, стремятся незамедлительно сформировать свой полуавтономный социологический уровень, который затем потребует диахронического нарратива. Сказать, что сегодня представляют собой рынок искусства, статус художника или потребителя — значит сказать, чем они были до этой трансформации или чем они являются на какой-нибудь периферии, сохраняющей возможности для некоей альтернативной конфигурации подобных видов деятельности (как, например, в случае Кубы, где рынок искусства, галереи, инвестиции в живопись и т.п. просто не существуют)[322]. Как только вы составили повествование, в котором выстраивается цепочка локальных изменений, тогда все это рассматриваемое явление заносится в досье как еще одно пространство, в котором может быть распознано что-то вроде постмодернистской «великой трансформации».

Действительно, хотя конкретные социальные агенты благодаря предложениям Фезерстоуна вроде бы появляются (в таком случае постмодернисты — это такие-то художники или музыканты, такие-то представители галерей и музейные работники, такие-то директора звукозаписывающих компаний, такие-то потребители из числа буржуазии, молодежи или рабочего класса), в этом случае тоже должно выполняться требование дифференциации уровней абстракции. Ведь можно также с некоторым основанием утверждать, что «постмодернизм» в более ограниченном смысле определенного этоса или «стиля жизни» (хотя это и правда глупый термин) является выражением «сознания» большой новой классовой фракции, которая выходит за пределы перечисленных выше групп. Эта более широкая и более абстрактная категория называлась по-разному — новой буржуазией, профессионально-управленческим классом или просто «яппи» (причем каждое из этих выражений тащит за собой небольшой избыток конкретной социальной репрезентации)[323].

Это определение классового содержания постмодернистской культуры никоим образом не предполагает, что яппи стали чем-то вроде нового правящего класса, просто их культурные практики и ценности, их локальные идеологии сформировали полезную идеологическую и культурную парадигму этой стадии капитала, господствующую в данное время. Действительно, часто бывает так, что культурные формы, преобладающие в определенный период, поставляются не основными агентами рассматриваемой общественной формации (бизнесменами, которые, несомненно, могут найти другое применение своему времени или же просто руководствуются психологическими и идеологическими мотивами другого типа). Самое важное то, что рассматриваемая культурная идеология артикулирует мир таким образом, который наиболее полезен в функциональном отношении или же может быть функционально присвоен. То, почему определенная классовая фракция должна стать поставщиком подобных идеологических формул — вопрос исторический и столь же интригующий, как и вопрос о неожиданном доминировании того или иного писателя или стиля. Заранее невозможно найти модель или формулу таких исторических перемен; но точно так же можно сказать, что мы пока еще не выработали такой формулы для того, что называем постмодернизмом.

В то же время становится ясным еще одно ограничение моей собственной работы по этой теме (как она формулируется в первой главе этой книги); а именно: тактическое решение представить концепцию в категориях культуры было принято из-за относительного отсутствия какого-либо определения собственно постмодернистских «идеологий», которое я попытался частично компенсировать в главе, посвященной идеологии рынка. Но, поскольку я особенно интересовался формальным вопросом нового «теоретического дискурса», а также потому, что парадоксальное сочетание глобальной децентрализации и институционализации в пределах малых групп показалось важной чертой постмодернистских структурных тенденций, я выделял в первую очередь интеллектуальные и социальные феномены, такие как «постструктурализм» и «новые социальные движения», создавая тем самым, вопреки собственным глубочайшим убеждениям, впечатление, что все «враги» находятся слева.

Но у сказанного о классовом происхождении постмодернизма есть следствие — теперь мы должны определить еще один более высокий (или более абстрактный и глобальный) тип агентности, чем все ранее перечисленные. Это, конечно, сам мультинациональный капитал: как процесс он может описываться в качестве определенной «нечеловеческой» логики капитала, и я продолжил бы отстаивать уместность такого языка и типа описания — в его собственных категориях и на его уровне. То, что такая вроде бы бестелесная сила является также ансамблем активных людей, особым образом обученных и изобретающих локальные тактики и практики благодаря творческим потенциям человеческой природы, также очевидно, хотя и с другой точки зрения, к которой хотелось бы добавить только то, что к агентам капитала применима старая поговорка: «люди делают историю, но в обстоятельствах, которые они не выбирали». Именно в рамках возможностей позднего капитализма люди прозревают «главный шанс», находят свое «окно возможностей», делают деньги, реорганизуют свои фирмы (точно так же, как художники и генералы, идеологи и собственники галерей).

Здесь я попытался показать, что, хотя, с точки зрения некоторых читателей и критиков, моей концепции постмодерна «не хватает агентности», она может быть переведена или перекодирована в повествовательное описание, в котором участвуют агенты самой разной величины и значимости. Выбор между этими альтернативными описаниями — фокусировками на