Красный лик - Всеволод Иванов

Вообще для Ганди, как и для Тагора, кастовая система — позвоночный столб консервативной Индии, и касаться его — неблагоразумно.

Но это признание объективности аристократических качеств — не заставляет его их связывать со стилем жизни большого круга. Нет, бедность и соответствующий стиль бедности в жизни — вот что проповедует Ганди.

— Мы все воры, — говорит Ганди, — потому что мы берём себе много таких вещей, которые нам не нужны. Природа производит достаточно для наших нужд, если бы никто не брал бы больше, чем ему нужно для непосредственного потребления, не было бы нищеты на земле…

Вот почему в своём доме, «Ашраме», в Ахмедабаде Ганди чрезвычайно прост в своих привычках. Он спит на полу, подложив только под голову что-нибудь. Он ездит только в последнем классе индийских железных дорог. Вышеописанное его одеяние — есть одежда пария, низшего существа, и в этой одежде, почти обнажённый, он предстаёт и перед судом, и перед английским вице-королём.

Вполне ясно, какая популярность приобретена Ганди вследствие этого.

Однако при всём консерватизме, главная направленность мыслей Ганди — социальная реформа. Он весь в делах социального значения. В любопытном споре о значении искусства, в котором Ганди высказывался как против воззрений английского эстета О. Уайльда, так и против своего соотечественника Р. Тагора, — он выказывает ту черту своего характера, которая близит его со св. Франциском Ассизским и с лучшими представителями русского духа нищелюбия.

Все культурные формы жизни должны служить одному — социальной жизни человечества.

— Нельзя помочь стихотворениями голодающему человечеству; я знаю только одно стихотворение, которое требуют миллионы человечества, — «сытное питание».

Индия — страна, навещаемая голодом: климатические условия в ней таковы, что если ветры, приносящие летние дожди, запаздывают, — целые области лишаются хлеба. На хлебе и на голоде держится всё благополучие миллионов, которым в остальном предоставлено много свободного времени. Голод в Индии чрезвычайно жесток и дочиста опустошает целые области, превращая людей в привидения, в ходячие скелеты, горами наваливая трупы.

Поэтому индусам нужна работа, которая бы не позволила им умирать с голоду, которая бы сделала их несколько независимее от проявлений природы. И в старой Индии — была эта работа, этой работой была пряжа и тканьё грубой, всеми потребляемой ткани — «хадцар».

— Ещё полтораста лет тому назад, — проповедует Ганди своим бесстрастным ровным голосом, — наши женщины имели работу в своих домах и помогали ею мужчинам. Эта работа была естественной частью в нашем экономическом обороте и давала возможность использовать свободное время самым разумным и рациональным образом… А теперь наши женщины уже не могут выделывать ничего, что поддерживало бы хозяйство, и эта вынужденная бездеятельность — ведёт к обеднению миллионов населения.

Вынужденная? Да, вынужденная. Дело в том, что Индия вывозит сырые материалы в другие промышленные страны и области, в руки английского и японского капитала, и потому закупает уже готовые ткани, сделанные из этих же материалов, необходимые для обихода. Таким образом, в виду того что работают фабрики, освобождается множество рабочих рук — им нечего делать, а главное, заработок пойдёт фабрике, а не этим рукам детей народа.

Из всего этого заработка только небольшой процент достаётся рабочим, большинство же идёт чужому капиталисту.

Капитализм, который в Европе имеет оправдание для этой торопливости в произведении всё больших и больших продуктов, здесь, в Индии, получает вид нелепый. Но Ганди не выбрасывает из игры капиталиста, не обобществляет фабрику. К чему фабрики, к чему освобождающие людей машины, если освобождённым нечего есть!

А между тем за изделия только текстильной промышленности — Индия выплачивает ежегодно капиталистам 600 000 000 рупий. Или не хорошо было бы, если бы эти шестьсот миллионов остались бы в народе?

И Ганди объявляет войну индустриализации; он выбрасывает лозунг — «Свадеши» — то есть хозяйственная независимость Индии; но это отнюдь не бойкот. В этом понятии вовсе нет оттенка мщения. И вследствие проповеди Ганди — на площадях городов Индии начинаются грандиозные, напоминающие Савонаролу аутодафе иностранных материй, не как знак мести по отношению иностранцев — в таком случае материи сжигались бы неоплаченными; нет, как символ раскаяния в увлечении чужеземным, что вредит своему народу; и материи сжигались после того, как счета по ним были оплачены полностью.

— Отдать эти материи нагим и нищим? — спрашивает в ответ на вполне понятные евангельские возражения Ганди. — Нет! Нагие и нищие нуждаются в работе, а не в одежде. Или вы думаете, что только одетым свойственна любовь к отечеству, или вы думаете, что евангелие «Свадеши» имеет значение только для богатых?.. Нет, мы будем продолжать наши сожжения по всей Индии, покамест последний кусок иноземной ткани не обратится в пепел…

И Ганди выбрасывает лозунг для всего народа:

— К прялкам! Назад, к прялкам и ткацким станкам! Прялка — вот что становится символом освобождения Индии. Пряжа — национальное богослужение. Назад, к прялкам, то есть, говоря политико-экономически, — к средневековому мануфактурному периоду. Если Ленин хотел перескочить известную неподготовленность России к индустриализации, то Ганди идёт в диаметрально противоположном направлении, идёт к старым привычным формам жизни, ибо ему важен живой народ, а не сухая и отвлечённая доктрина.

Итак, к прялкам! На знамёнах Ганди и его приверженцев — а их многие миллионы — появляется изображение прялки; прялка, простая прялка, за которой сиживали наши бабки. Не в машине избавление человечества, а в прялке; «долой машинизацию!» — вот этот лозунг.

И слово Ганди не осталось лишь звуком; напротив того, оно завертело миллионы прялок по всей Индии. Он сам прядёт в свободное время. Самые аристократические дамы стали носить своё «саари» (головное покрывало) из грубой домотканины, вместо тончайшего японского шёлка.

Итак, Ганди — реакционер; итак, он против прогресса, против машин?

Нет! В одном их своих заявлений по этому поводу он говорит:

— Я не против машин. Ведь и человек — тоже тончайшая, прекрасно сделанная машина. Да и прялка — разве не машина? Нет, я против той химеры, будто машина благодетельно «экономит работу», в то же время заставляя других умирать с голоду. Работа и жизнь не только для рабочих, работа и жизнь для всех… Машинами двигает вовсе не любовь к страдающему человечеству, а жадность и жажда наживы.