Лавина (сборник) - Виктория Токарева

Корольков остановил машину. Вышел. Милиционер подъехал. Сошел с мотоцикла. Спросил:

— Это ты убил собаку?

— Я, — сказал Корольков.

— Зачем?

— Что «зачем»? — не понял Корольков.

— Зачем убил?

— Нечаянно, — сказал Корольков. — Неужели непонятно?

Милиционер смотрел молча, и по его лицу было видно, что он не верит Королькову.

— Мы не поняли друг друга, — объяснил Корольков, испытывая необходимость в оправдании. — Она думала, что я ее пропускаю, а я думал — она меня пропускает.

— Ты подумал, она подумала… Откуда ты знаешь, что она подумала? Она тебе что, сказала?

— Нет, — смутился Корольков. — Она мне ничего не говорила.

Помолчали.

— Ну? — спросил милиционер.

— Что «ну»?

— Зачем ты ее убил?

На секунду Королькову все показалось нереальным: дорога, собака, милиционер, этот разговор с высоким процентом идиотизма. Реальным было только начинающееся бешенство.

— Что вы хотите? Я не понимаю, — тихо спросил Корольков, слушая в себе бешенство и боясь его.

— Езжай обратно и убери с дороги, — приказал милиционер. — А то как убивать, так вы есть. А как убирать, так вас нет. А транспорт пойдет…

— Хорошо! — перебил Корольков.

Он развернул машину и поехал обратно.

Серая собака лежала на том месте, где он ее оставил. Никаких внешних травм не было заметно. Видимо, она погибла от внутренних смещений. Корольков присел над ней, заглянул в ее глаза цвета золотистого сиропа. Глаза ее не отражали ни страха, ни боли. Она не успела понять, что с ней произошло, и, наверное, продолжала кого-то догонять или от кого-то спасаться, только в другом временном измерении.

Он поднял ее на руки — замурзанную, доверчивую и глупую, прижал к своей рубашке и понес через дорогу. Через канаву. В сухой березовый лес. Там он нашел квадратную выемку, поросшую густой травой, положил собаку на ярко-зеленую июньскую молодую траву. Закрыл сверху сучьями, ветками. Постоял над могилой. Потом пошел к машине, заставляя себя не оборачиваться.

Перед тем как сесть в машину, постоял, привалившись к дверце. Мутило. Хотелось вытошнить весь сегодняшний день. Да и всю свою жизнь.

Заставил себя сесть и поехать. Возле милицейского поста стоял «куль с мукой». Увидев Королькова, он свистнул.

Корольков остановил машину. Вышел.

— Убрал? — спросил милиционер.

— Убрал.

— Так, а теперь скажи: зачем ты убил собаку?

Корольков осторожно, почти вкрадчиво взял милиционера за верхнюю пуговицу кителя и вырвал ее с куском кителя.

Милиционер, как будто только этого и ждал и даже обрадовался, с готовностью дунул в свисток.

Королькова отвели в камеру предварительного заключения (КПЗ) и заперли за ним дверь.

Он огляделся: маленькое зарешеченное окошко. Кровать пристегнута к стене, как верхняя полка вагона. Сесть не на что. Корольков сел на пол. Положил голову на колени. И вдруг почувствовал, что другого места для себя он не хотел бы сейчас. Он не мог бы приехать домой, сесть с женой пить чай, а потом смотреть телевизор. Он хотел хоть какого-то наказания для себя. Опустить холодную ладонь на горящий лоб своей больной совести.

Кто виноват в том, что произошло? Или никто не виноват? Просто несчастный случай. Случайность. Брак судьбы. Или это закономерная случайность, написанная на роду?

С тех пор прошло несколько лет.

Корольков тогда продал машину, у него появился страх руля. Вскоре освободился от воспоминания. Почти освободился. В конце концов он — хирург. Смерть входит в профессию. Умирают люди. И как умирают. Что такое одна бездомная дворняжка за сто километров от города?

Время восстановило баланс между ним и совестью, между «я» и идеалом «я». Жизнь шла по излюбленной и необходимой инерционности. Но однажды во время его дежурства привезли молодую женщину с большими глазами цвета золотистого сиропа. Она смотрела на Королькова, и выражение ее глаз, спокойное и даже мечтательное, никак не соответствовало тяжести ее положения.

По резкой бледности и нитевидному пульсу Корольков сразу определил внутреннее кровотечение и приказал везти в операционную.

«Надо бы вызвать Анастасьева», — почему-то подумал он. Но на Анастасьева не было времени. Нижнее давление упало до двадцати.

Оказался разрыв селезенки. Как он и предполагал. Селезенку не шьют. Ее удаляют. И по технике это одна из простейших операций, которую доверяют даже практикантам.

Корольков оперировал сосредоточенно, почти артистично, но не было, как обычно, того особого состояния, которое завладевало им во время операции. Мешала тревога и почти уверенность — что-то случится. И, когда поранил поджелудочную железу, не удивился, подумал: вот оно.

Значит, все-таки это у него на роду была написана та дорога. А собака просто попалась под ноги его судьбы. А теперь судьба делает новый виток, и этот новый виток называется «Маргарита Полуднева».

Весь послеоперационный период он не отходил от нее ни на шаг. Боялся перитонита. Ел и спал в отделении. Ее никто не навещал. Корольков сам ездил на базар, сам готовил на пару протертую телятину, сам давил и выжимал соки. А когда понял, что все позади, что они проскочили через линию огня, ощутил опустошение. Он привык о ней заботиться и не переставал по ней страдать. А это было опасное сочетание.

Корольков стал вдруг замечать: что-то обаятельное происходит в мире. Например, небо за окном, космическое, как на Байконуре, где запускают спутники. Он никогда не был на Байконуре, но был уверен: там именно такое небо — врата в космос. Он мог подолгу стоять и смотреть в небо, потрясаясь малостью и величием человека. Или, например, парк перед больницей, с ручными белками, линяющими по весне. Их кормили люди и вовсю гоняли коты, так что белки летали по всему парку на своих шикарных хвостах, с облезлыми серо-бежевыми боками. Наверное, коты думали, что белки — это летающие крысы. А может быть, ничего не думали — какая им разница, кого сожрать?

Парк был всегда. И ручные белки в нем паслись лет десять. И небо тоже было давно — много раньше, чем Корольков обратил на него внимание. Однако заметил он это все только теперь.

— Что с тобой? — спросила его Раиса, сдавая дежурство. — По-моему, ты влюбился.

— С чего ты взяла? — испугался Корольков.

— Я этот язык понимаю, — неопределенно сказала Раиса и пошла завоевывать мир. За стенами больницы она чувствовала себя увереннее.

Любовь — если определить ее химически — это термоядерная реакция, которая обязательно кончается взрывом. Взрыв в счастье. Или в несчастье. Или в никуда.

Корольков не верил в себя. Что он мог ей дать? Свои почти пятьдесят лет? Вернее, те, что останутся после пятидесяти. Свою зарплату сто восемьдесят рублей, вернее, то, что останется от зарплаты. Свою неуправляемую дочь, вернее, свою тоску по дочери. Свою бессимптомную язву, которая была опасна именно бессимптомностью и грозила прободением? Что еще мог он предложить любимой женщине?

Но, Боже мой, как хотелось любви! Как давно он ее ждал. Как долго к ней шел. И встретил. И узнал. И струсил. Может быть, он слишком долго ждал и переутомился? Все в жизни должно приходить своевременно. И даже смерть.

Корольков перевел Полудневу в палату выздоравливающих и каждый день, проходя мимо палаты, давал себе короткий приказ: «Мимо!» И шел мимо.

Сегодня он тоже сказал: «Мимо!» И заглянул. Ее кровать была пуста.

— А где Полуднева? — спросил Корольков.

— Выписалась, — спокойно сказала соседка. Для нее тот факт, что больная выписалась, был делом обыденным и даже радостным.

— Когда?

— Вчера.

Корольков стоял и не уходил, как будто чего-то ждал.

Женщина с удивлением на него посмотрела.

— А она ничего не просила мне передать? — спросил Корольков.

— Вам? Нет. Ничего.

Корольков пошел в ординаторскую, пытаясь как-то разложить по полкам весь хаос внутри себя. Было ощущение, что его предали. Все-таки он же вынес ее на руках из огня, пусть даже он сам в нее стрелял. А она ушла и даже не попрощалась.

В ординаторской стояла Раиса. Она еще не успела надеть шапочку, и ее сложная прическа походила на клумбу.

— Ты выписала Полудневу? — спросил Корольков.

— Да. Она попросилась, — сказала Раиса.

Корольков взял историю болезни. Полистал.

— Попросилась… У нее же гемоглобин сорок пять. — Он с брезгливостью посмотрел на Раису.

— Поднимет естественными витаминами.

У Раисы были широкие брови и бегающие, высматривающие выгоду глаза — как у хищника. У куницы, например. Или хоря. Хотя Корольков никогда не видел ни куницу, ни хоря.

«Такая под машину не попадет, — подумал он. — И с машиной не перевернется».

Вошел Анастасьев. Посмотрел на Королькова и спросил:

— Иван, ты что, волосы красишь?