Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Боже мой, какая же она умная! восхитился Гэри, но не подал виду, только просиял, как свеже вычищенная сковорода его бабушки, и восторженно поглядел на жену.

– Какие вы, ребята, умные, – сказал Оливер, которому нечего было скрывать. – Что пузырь лопнет, и так было ясно. Главное – правильно угадать, когда именно. Вы, ученые, смотрите на все с точки зрения вечности – а моим клиентам, простым финансистам, приходится вертеться в нынешнем здесь-и-сейчас.

Впрочем, на нынешнее здесь-и-сейчас грех жаловаться, подумал Гэри. Великолепие местного пейзажа есть безмолвное свидетельство величия божественного интеллекта, которого не знала земля и тем более нынешняя президентская администрация.

– Кроме того, – заметил в ответ на его мысли Оливер, – пальмы хороши тем, что не просят постоянно в долг, как друзья, и не задерживают платежей по счетам, как клиенты.

– Да, старик, – согласился Гэри, – у твоих клиентов тяжелая работа, кто спорит? Роскошные номера в отелях, частные джеты, такая нервотрепка – если бы я жил в подобной роскоши, я бы просто не представлял, до чего жалко мне было бы умирать. Разве что из экономии: если жить вечно, сколько ж денег на все это уйдет?

– Смейся, смейся, – кивнул Оливер. – А потом кто-нибудь из этих финансистов берет два ствола, как Джонатан Краммер, – и кирдык!

Он эффектно – жестом Киану Ривза из «Матрицы» – раскинул руки. Гэри вспомнил: ужасная история, страшней, чем «Иван Грозный» Эйзенштейна. Этот Краммер, крупный инвестор, покончил с собой в прошлом августе, застрелив перед этим жену и детей. В первый день после каникул в Сити-колледже все профессора только об этом и говорили. Вот уж правда: не в деньгах счастье, а в правильной дозировке.

– Это все «прозак», – сказал Гэри. – От него-то и бывают расширенные суициды. И от неудачных браков, конечно.

– Хороший ирландский виски – мой антидепрессант, – ответил Оливер. – А сам как – нет? Я думал, вся нью-йоркская интеллектуальная богема нынче на «прозаке».

– С ней мне никакого «прозака» не надо, – сказал Гэри и глазами показал на жену.

Тамми только улыбнулась.

Омоту выныривает, уцепившись за бортик, подтягивается одним рывком. По пояс высунувшись из воды, легко вылезает из бассейна. Даже не оглядываясь, знает: все сейчас смотрят на нее. Ну да, молодая, красивая, сильная, с фигурой не модели, но спортсменки. Разве что грудь великовата.

И еще – единственная черная у бассейна «Хилтона». Это Омоту тоже знает не оглядываясь.

Она снимает шапочку и встряхивает туго заплетенными косичками. Энергия заплыва все еще переполняет ее: к лежаку она идет, словно по подиуму, – расслабленно и быстро.

Оливер улыбается и приветственно машет: мол, наплавалась? Давай уже к нам!

Для сорокалетнего мужчины неплохо выглядит: три фитнеса в неделю дают себя знать. Плюс утренние пробежки, да еще небось какой-нибудь специальный массаж или чем там продлевают молодость те, у кого есть на это деньги? Впрочем, какая разница: хороший любовник, интересный собеседник, что еще нужно? Про фитнес и пробежки она вспомнила только потому, что рядом лежит забавный Гэри – Оливер сказал «одноклассник», а выглядит на все пятьдесят, если не на пятьдесят пять: лысый, полноватый, сухая кожа в желтоватых веснушках – в молодости, может, было мило, а сейчас выглядят как старческие.

А его Тамми красивая, такая, в стиле Люси Лью. Интересно, думает Омоту, ее за глаза называют презрительно «бананом» – мол, желтая снаружи, белая внутри? Надеюсь, ей все равно – мне-то все равно: я давно не реагирую на свист и оскорбительные окрики черных парней, которые видят меня с белыми мужчинами. Не для того я уехала из Нигерии, чтобы кто-то решал за меня, с кем я буду спать.

Как говорится, Америка – свободная страна.

А эта Тамми, кто она, кстати – китаянка? кореянка? Омоту совсем не различает азиатов. Наверно, Тамми тоже раздражает, что для американцев Азия – как одна страна. Первые годы Омоту приходила в ярость, когда кто-нибудь говорил «у вас в Руанде». Нет, понятно, белому американцу трудно отличить игбо от тутси – но можно хотя бы спросить «вы откуда?», запомнить ответ, а потом посмотреть на карту: от Нигерии до Руанды полторы тысячи миль по прямой, а в реальности – все две.

Впрочем, кому нужна география? Все и так знают: в Африке резня, голод, СПИД и женщины с голыми обвисшими грудями. Что-то вроде фильма «Ад каннибалов», который они студентами как-то, укурившись, смотрели в колледже. Для такой Африки рок-звезды собирают деньги на воду, еду и нищих беженцев – хотя куда нужнее были бы новые гранты на обучение в Штатах, типа того, по которому Омоту приехала сюда восемь лет назад. Она считает: пусть те, кто готов работать и учиться, получат нормальное образование – а потом сами решат, что им сделать для отчизны: переводить деньги родным, вывезти всех, кого еще можно, или вернуться спасать свою страну.

Омоту не стала возвращаться – прочитав в газете, что президента Абачу, правившего Нигерией полтора десятилетия, предположительно отравили две индийские проститутки, доставленные в его апартаменты из Дубая, она вновь порадовалась, что теперь не имеет отношения ни к этой власти, ни к этой стране. Просто еще одна афроамериканка, кто там разберет – когда и откуда, может, ее предки здесь уже двести лет?

Но все равно противно, когда Нигерию путают с Руандой или Зимбабве.

Если бы комплексами неполноценности можно было меряться, увидев мой комплекс, сам Кафка закомплексовал бы так, что его комплекс стал бы еще больше, чем можно предположить по третьему тому его собрания сочинений. Стал бы больше, но до моего все равно бы недотянул.

Есть чем гордиться!

Когда мы только стали жить с Тамми, я ненадолго поверил – дня на три, не больше, – что теперь смогу быть уверенным в себе, как Клинт Иствуд или Оливер Уоллес. Но не тут-то было: стоит мне увидеть Тамми с другим мужчиной, я начинаю разрываться между двумя желаниями: немедленно исчезнуть или пристрелить его из кольта 45-го калибра. К счастью, у меня нет ни кольта, ни шапки-невидимки, поэтому мне, чтобы хоть немного утешиться, остается лишь насвистывать мелодию из мюзикла «Читайте кадиш!».

Вот и сейчас Тамми плещется в бассейне с Оливером, а я лежу рядом с Омоту и стараюсь на них не смотреть. А ведь Тамми знает, что я терпеть не могу бассейны! Мало ли какая зараза там плавает? Вода, конечно, дезинфицированная, но я не очень-то верю в эту дезинфекцию.

К тому же я прочитал, что от бактерицидного мыла бактерии только крепнут, выживают, буквально по Дарвину, сильнейшие. Каждый раз теперь вспоминаю, когда мою руки, – и поэтому намыливаю лишний раз. Пусть даже бактерии от этого окрепнут – зато я не подхвачу какую-нибудь дрянь.

Как все евреи, я очень чистоплотен. Да и вообще – я профессионально занимаюсь семиотикой гигиены. Так что в бассейн – без меня. Честно говоря, я рассчитывал на купание в океане, но они нарисовали очень страшные картинки на предостерегающей табличке: я узнал акул, рифы, отливные течения, подводные чудовища и, кажется, цунами. Одна пиктограмма была совсем непонятной: по-моему, она означала, что в открытом море возможна встреча со страховым агентом.

С другой стороны, на берегу ты обречен смотреть, как твой лучший друг кадрит твою жену! Да, конечно, они прекрасная пара, но зачем ему Тамми? И зачем мне на это смотреть?

Может, лучше броситься в океан – к акулам и страховым агентам?

Что ни говори, нелегкий экзистенциальный выбор, буквально – между Сциллой и Харибдой.

Чтобы не смотреть на Тамми и Оливера, я поворачиваюсь к Омоту. Надо срочно задать какой-нибудь вопрос, интересный, этнографический вопрос, такой, чтобы показать: я уважаю ее культуру и никоим образом не расист, даже, можно сказать, наоборот.

Вот, кстати, интересно, писал ли что-нибудь Фрейд о влечении евреев к полногрудым черным женщинам? Нет, нет, я вовсе не собирался задавать Омоту этот вопрос.

– Хотели что-то спросить? – говорит мне Омоту.

И тут нужный вопрос приходит мне в голову.

– Да, – говорю я, – любовался на вашу прическу. Эти косички… как их делают?

Ох, черт, опять не то! Совершенно дурацкий вопрос. Это как спросить еврея про обрезание: ой, как вы это делаете? А это больно? А правда, что это помогает в сексе? Нет, не вообще, а лично вам? А моему сыну можно такое сделать? Даже если он, как это вы называете, гой? А обрезание обязательно делать у еврейского врача? Как не у врача? Я думал среди евреев столько врачей, что уж обрезание-то они могут сделать…

Нет, лучше было спросить про Фрейда.

– Ох, – отвечает Омоту, – долгая история. Если можно, как-нибудь в другой раз. И вашей жене все равно не пойдет.

(перебивает)

Трудно, конечно, быть меньшинством. Люди никогда не знают, о чем с тобой можно говорить.