Анти-Ахматова - Тамара Катаева

Я провожу с ней много времени — и все норовлю с ней переспать — наши ночи в бабьей болтовне — прекрасны.

Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Переписка с Б. Кузиным. Стр. 78

Ахматова уехала в Ленинград и в очередной раз отреклась от Надежды Яковлевны. Та делает последние попытки — и все. По счастью, хотя бы писем таких больше нет. Есть — «Вторая книга».

Теперь об АА. За нее порукой двадцатилетняя верность. Глубокая, большая дружба. Доказанная. Что она не пишет писем — это ее свойство. Отношений пересматривать я из-за этого не собираюсь. Она больна. (Точка) Лежит. (Точка) Сердце. (Точка) Одна. (Точка).

Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Переписка с Б. Кузиным. Стр. 105

Закончим на натужной фамильярности.

Трудно без А. А. Грустно, и — стерва — не пишет.

Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Переписка с Б. Кузиным. Стр. 99

И не напишет — ей.

Напишет, ознакомившись с котировками на западном рынке литературного имени Мандельштама, — западным читателям:

Жена Осипа Эмильевича Надежда Яковлевна до сих пор мой ближайший друг. Лучшее, что есть во мне.

Анна Ахматова.

Осип и Надежда МАНДЕЛЬШТАМЫ в рассказах современников. Стр. 187

ЗАВИСТНИЦА

Эту книгу всю можно было назвать: «Завистница».

Единица зависти — «один Пастернак».

Ахматова считала Пастернака удачником по природе и во всем — даже в неудачах.

Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 139

Завистник завидует всему, даже неудачам. «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее».

Как не позавидовать неубившим неудачам Пастернака?

Завистник — это тот, кто поможет тебе в неудаче, но не переживет твоего успеха. Большинство людей теряет друзей, добиваясь успеха, особенно громкого. Бизнесом Ахматовой были страдания — какую биографию делают и пр. Поэтому она могла перенести безмятежную славу Пастернака, но славу страдальца — нет. Гонения — когда тут тебе и мировая шумиха, и шведский король, и бельгийская королева, и исключения, и Нобелевская премия — это уж слишком. Поэтому она и рассорилась с ним под конец жизни.

Вот Марина Цветаева — та страдала как-то вполне натурально, не по правилам мелодраматического искусства, без единственно трогающего Ахматову антуража внешнего успеха — потому-то она и прощала ее. В этом не было ни красоты, ни величия, Ахматова была так уверена в падкости людей на ее клубничку, что не верила, что кто-то всерьез будет любить Цветаеву — клевала ее без особого «гнева».

«Нас — четверо». Она пишет такое стихотворение, когда уже никого нет в живых, кто бы мог недоуменно поднять брови. Пастернак, по своей восторженности, не стал бы этого делать, если б и увидел.

Анну Ахматову он не знал, не любил, не ценил как поэта.

Она обедала в Переделкине у Бориса Леонидовича. И опять между ними черная кошка: Анна Андреевна обиделась на Бориса Леонидовича.

Мельком, в придаточном предложении, он у нее осведомился: «У вас ведь есть, кажется, такая книга — «Вечер»?» — «А если бы я у него спросила: у вас ведь есть, кажется, такая книга — «Поверх барьеров»? Он раззнакомился бы со мной, перестал кланяться на улице, уверяю вас…»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 234

«Никогда ничего не читал моего, кроме «Лотовой жены».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 182

На самом деле было хуже: написав статью о русской поэзии, он для Ахматовой вообще не нашел места, кроме нескольких сбивчивых строчек. То есть что-то все-таки читал, другое дело, что — не произвело нужного впечатления. Писал о Марине Цветаевой — с восторгом.

На днях она послала Борису Леонидовичу свою книжку с надписью: «Борису Пастернаку — Анна Ахматова».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 355

На этот раз не «первому поэту» — раз он не понимает, что авансы надо отдавать. Да и уже не заставить себя: одно дело назвать его первым и прослыть великодушной провидицей — а уж первый он там или нет, это еще надо посмотреть, а другое — вслед за всеми смиренно подтвердить: первый — он. Она не согласна!

Правда, как всегда, она просчитывает все варианты и, конечно, понимая его истинное значение, пишет с величественной лаконичностью, ставя себя — на равных.

А Пастернак — добрый, восторженный.

Письмо Пастернака — АА.

Дорогая Анна Андреевна! Давно мысленно пишу вам это письмо, давно поздравляю вас с вашим великим торжеством, о котором все кругом говорят вот уже второй месяц. На днях у меня был Андрей Платонов, рассказавший, что драки за распроданное издание продолжаются и цена на подержанный экземпляр дошла до полутораста рублей. (Это единственное упоминание о Платонове в ахматоведении. Да и Пастернак хотел придать весу, не зная, что Платонов для Ахматовой — никто.) Неудивительно, что, едва показавшись, вы опять победили. Поразительно, что в период тупого оспаривания всего на свете ваша победа так полна и неопровержима.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 46

Прочла наизусть телеграмму, которую послала Борису Леонидовичу по случаю его семидесятилетия. «В этот день примите уверения», — как-то так. «Очень уж официально», — сказала я. «Лучше пусть официально, чем тот бред, который он прислал мне. «Родной волшебнице».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 372

А просто так, не по сравнению с бредом или не с бредом, от души — она его поздравить не может.

Она не оставила ничьего литературного портрета, ничего не сказала ни о Модильяни (повествовательные достоинства — как у арабского рисунка — ни людей, ни птиц), ни о Блоке, ни о Пастернаке — будто она их и не видела. Ее интересовало только то, как ОНА выглядит на фоне их.

Юноша Эдуард Бабаев записал то, о чем говорил ему Пастернак при почти случайной встрече — на литературно-философские темы, — на восьми убористых страницах. А записывая разговоры Ахматовой — это какие она держала паузы, как величаво поводила рукой, как царственно кивала, произносила mot, как говорила, что собирается писать книгу, читала «А, ты думал, я тоже такая…», гневалась… Разоблачала…

Ахматовой представлялось, что в жизни Пастернак был заворожен своим Я и его сферой. Она считала, что Пастернак мало интересуется «чужим», в частности ее поздней поэзией. Она говорила об этом с некоторым раздражением. Как-то, вернувшись из Москвы вскоре после присуждения Пастернаку Нобелевской премии, Ахматова резюмировала в разговоре со мной свои впечатления от встречи с поэтом: «Знаменит, богат, красив». Все это соответствовало истине. Но истина в таком определении выглядела неполной, какой-то недобро сдвинутой. Чего-то важного для определения жизни Пастернака тех лет в этой формуле и интонации, с которой она была произнесена, не хватало. Анна Андреевна могла бы найти и другие слова о Пастернаке — она знала о нем все, что для этого требовалось. Но эти слова не прозвучали — их заслонила какая-то тень.