Горицвет - Яна Долевская

Конечно, он все мог бы устроить и пробовал, но слишком устал. Он даже не в силах поддерживать во мне это зыбкое гипнотическое внушение. И оно, должно быть, ему в тягость, но он прибегнул к нему, как к последнему средству. И если бы у него было побольше сил, если бы ему не было даже и это невыносимо скучно, и отвратительно, то сделал бы все, как задумал… Вот только от чего он меня предостерегает, от чего уводит с такой настойчивостью? И почему? Неужели страх полнолуния?» — Жекки быстро задумалась, ни на секунду не переставая ощущать каменное давление безжизненного вгляда, проникавшее из красного сумрака.

Аболешев, вероятно, тоже о чем-то задумался, потому что его молчаливая неподвижность приобрела свойства какого-то томительного напряжения. «Так что там о полнолунии. — Жекки попыталась вновь ухвать нить ускользающей от нее мысли. — Конечно, причину его поведения нужно искать не во мне, не во всей этой истории с Грегом или, напротив… Неужели он просто отклоняет меня от всяческих ревнивых сомнений. Неужели всего лишь самолюбие, эта его адская гордость заставляет его порвать со мной, да еще таким образом, чтобы я ни за что не догадалась об истинной причине? Конечно он горд, и уязвлен, должно быть, безмерно, и все-таки трудно поверить, что с его понятиями о человеке, с его знанием о том, что может помимо желания иной раз выкинуть человек, наконец, с той его бесподобной проницательностью на счет всего, что касается лично меня, неужели он мог оскорбиться до такой степени?» Жекки помедлила в нерешительности, и зябко передернув плечами, как будто стряхивая неприятное подозрение, приподняла глаза. Каменный лик встретил ее взгляд неподвижным холодом.

— Так это не из-за Грега? — спросила она, одолев нежданно подступившую робость и зная заранее, что Аболешеву не привыкать к ее внешней непоследовательности и видимой простоте.

— Нет, — произнес он с той же холодностью, с какой смотрел на нее.

Ему снова пришлось говорить вслух, а это было всего труднее. И если уж слова начали пробиваться из-под привычной ему немой брони, то это значило только одно — Аболешев почувствовал в них некую живую потребность, их первоначальную подлинность, которая уничтожалась в обыденной жизни.

— И вы… вы простили меня? — спросила Жекки, все более слабея под его взглядом.

— Нет, — ответил он холодно и внятно так, что Жекки содрогнулась от пронзившего ее смысла. — Кстати, я узнал вашего Грега много раньше, чем вы думаете. Петр Александрович был моим прикрытием, весьма надежным и достойным, надо сказать.

«Петр Александрович?» — Жекки чуть было не спросила, кто это, но быстро спохватилась. В ее мыслях Грег никогда не связывался с его полным русским именем, а в устах Аболешева оно и подавно звучало как что-то фантастическое. Ощущение нереальности происходящего снова отозвалось в ней на это открытие какой-то болезненной вспышкой.

— И это не удивительно, — снова заговорил Аболешев, — поскольку мы хоть и очень дальние, но все-таки родственники, почти братья. Странно, правда? К тому же, Ратмировым не привыкать к этой, навязанной им, роли, хотя бы сами они и не подозревали об ее истинном назначении. Так, Грег довольно исправно отвлекал от меня внимание некоего Охотника, личности тоже по-своему занимательной, хотя и в отрицательном смысле. С ним у меня были кое-какие счеты… — При этих словах каменное лицо Аболешева потемнело. Видимо, воспоминания о том, как он поквитался с Охотником были не слишком ему приятны, и он не без усилий оттолкнул их от себя. — Это было давно, — сказал он, меняя тон. — Да, потом господин Охотник не сильно беспокоил меня — он занялся Грегом.

Для вас, Жекки, все это уже не совсем ново, верно? — Аболешев снова замолчал, пригубив багровой влаги из медленно опустошаемого бокала. — Судите сами, что я мог испытывать к Грегу? Да почти ничего, разве немного благодарности. Но встретив вас, он… как бы сказать? — забылся, пожалуй. Перешел за известную грань, и я не мог позволить ему… словом, я принял это как вызов. Что было делать? Ответить, как у вас принято? Стреляться? — Нелепо. Я не хотел… убивать, меня же убить — не в его силах. Поэтому не оставалось ничего другого, как предоставить вас самой себе, и — вашему выбору.

Тогда я-человек уехал. Оставил смешную записку, по всей видимости, еще на что-то надеясь. Ну, а я-настоящий, тот, кто жил и живет во мне, обретая волчье естество, давно лишился иллюзий. Он был взбешен. Помните тогда, в лесу… Я в самом деле был готов разорвать вас на куски. Я не владел собой. Зато вы узнали почти все, от чего я вас безуспешно пытался оградить многие годы. Так получилось само собой. Я хотел отвратить вас от волка и вместе — от Грега, а вышло, что выдал себя.

Жекки зашевелилась, поджав под себя одну ногу. Так стало удобней. «Значит он все-таки любит меня, и любит так сильно, что не может ни сносить кого-то другого рядом со мной, ни простить меня», — радостно затрепетало сердце. Но один взгляд на окаменевшее лицо Аболешева — и от этого секундного трепета не осталось следа.

— Да, к тому времени, — продолжил Павел Всеволодович, — я уже знал, что Грег добрался до разгадки фамильной тайны. За сто лет до него ее открыл князь Андрей Ратмиров, умнейший, надо признать, достойнейший, человек. Грег тогда стал проявлять неумеренноое внимание к моей особе. Он и нанятый им человек негласно следили за мной, пока не нашли нужных ему подтверждений. Я не сомневался, что рано или поздно он поделиться своим открытием с вами. Вычислить момент, когда это случится, было нетрудно, и я с намерением позволил вам узнать все до конца, потому что для этого пришло время. Мне уже не было смысла прятаться. Я ничего не терял. И вот, в ту ночь, когда вы выехали из Старого Устюгова… что ж, с моей стороны это было, если угодно, демонстрацией истинного положения вещей. Тот, кем я являюсь в главном своем существе, не хотел отказать себе в скромной привилегии быть первым. Я не собирался ни мстить, ни запугивать, а всего лишь не хотел усупить ему. Надеюсь, ваш Грег это понял. Как и то, что легко отделался. В конце концов, мне стало не до него.

— Почему вы все время называете его моим. Грег вовсе не мой, и вы прекрасно знаете это.

— Да? А право, не знаю, что для вас было бы лучше. Он, конечно, весьма далек от нравственного идеала. Но мерзавцы — как правило, люди, умеющие жить. У них невероятно обстрен вкус к жизни, и оттого их можно считать человеческим типом, идеально приспособленным для здешней среды. Не случайно они почти всегда преуспевают. Например, Грег…

Аболешев остановил пристальный взгляд на лице Жекки и, задержав его почему-то особенно долго на ее полураскрытых губах, тяжело перевел дыхание. Жекки обомлела, почувствовав в этот миг то сдавленное желание, которое промелькнуло в его затемненных глазах. Но Павел Всеволодович тотчас оборвал возникшее в ней ощущение и продолжил прежним ничего не выражающим тоном: