Псих ненормальный - Владимир Корнилов

— Правда. — Она мотнула головой, словно была не рада. Да и чему радоваться?

— Видишь, как повезло, — сказал Игнатий.

— Она шутит. — Я обнял Леру.

— Нет, — повторила снова.

Не была пьяна, но никого не стеснялась. Может, от нее ушел муж?..

— У тебя неприятности?

— Нет. Просто тебя не понимала.

— А теперь поняла и жалеешь?

— Разве ж плохо? — Она чмокнула меня в щеку.

— Смотрите, в Рыжикане что-то есть, — усмехнулся Игнатий. — Мы-то думали, он лопух, только в живописи — фигура.

— В живописи не смыслю, — буркнул Васька.

— Не завидуй, — сказал Игнатий.

— А ну вас, — отмахнулся Васька и выпил залпом фужер.

— Ну и дурень. Нервы пожалей!

— Ерунда. Я в полном порядке. Потом все равно пить, мы приглашены на вер-ни-саж!.. Великолепный вернисаж великолепной Виктории... Черт, забыл ее отчество. Боб — ведь это кличка.

— Зачем идешь к этим продажным тварям?.. — вскипел Игнатий.

— Дочь за отца не отвечает, и она не тварь. И Боб тоже. Все, брат, сложнее... Тебе что!.. Ты в рисунках Бога ищешь, а где Бобу его искать?

— Жалостливый, — помрачнел Игнатий.

— Наверное, жалостливый. Всю неделю собираюсь признаться и не могу... Дай чего покрепче...

Игнатий достал из холодильника початую бутылку водки. Васька перелил ее в средних размеров пиалу, выпил и ушел из мастерской.

— Что с ним? — спросил я Игнатия.

— Опять на Западе напечатался.

— Врешь! Зачем?..

— Спроси чего полегче.

— Томку жалко...

— Нашел кого жалеть! Ты себя пожалей, а Тамара Павловна не пропадет.

— Бедный... — Лера снова погладила меня по загривку.

— Выходите за него, — сказал Игнатий.

— Он меня не возьмет.

— У меня крыши нет...

— Что крыша, когда любовь?! — словно что-то оперное, пропел Шабашников. Я едва не запустил в него бутылкой.

— Слушай, — сказал Весне, — я пишу сейчас великую картину. Ее, понятно, не купят, но после нее целый год могу не брать кисти и строгать антихолерные плакаты. После такой картины мне наплевать на всех. Я ее скоро кончу. Завтра откроется мое кафе. Я забегу в него хоть на полчаса, а потом взорву МОСХ! Все вы бездари. Один я чего-то стою. Хоть повесьте вниз головой, свое напишу. Вон у вас мастерские, а толку?.. Да ну вас... Пошли!

— Погоди... Ты ведь каяться пришел, — погрустнел Игнатий. — Что за картина?

— Скоро увидишь. Только сначала накачайся нитроглицерином. Потрясающее кафе... Сегодня выдохся. Завтра еще разок взгляну, а то мало набросков сделал.

— Не писал, что ли, забегаловок?

— Эта особенная...

У меня началось что-то вроде раздвоения... Пьян не был, но чересчур много всего навалилось. Лера, оказывается, меня любит. И еще этот Васькин второй заход... Что будет с Томкой?

— Идем, — я поднял Леру.

— Куда вы? — спросил мэтр.

— Туда же. Не обижайся...

Игнатий, понятно, обиделся, но меня тянуло на вернисаж. Не из-за Вики, а токмо ради Тамары Павловны Шилкиной. Хотелось подбодрить ее, когда Васька ей скажет. А он скажет: зря, что ли, пил?

О том, какое у Томки будет лицо, когда увидит Леру, я почему-то не подумал.

2

Время еще оставалось, и мы пошли пешком.

— Только не пей, — попросила Лера. — Ты теперь быстро заводишься. На взморье был спокойней. Что с тобой?

— Денег нет. Жилья нет. Ни черта нет... Ты есть, но ты уедешь.

— А как не уехать, если ты все чего-то боишься?

— Ничего я не боюсь.

Чуть не ляпнул, что привез из Якутии «тулку».

— Может, у тебя страх, что от тебя ничего не останется, раз в музеи тебя не берут и выставки у тебя не было?!

— Умница! — Я обнял ее посреди бульвара. — Не пойдем, — сказал, представив себя и ее в полуподвале.

— Тебе неинтересно или завидуешь чужому вернисажу?

— Не завидую. Ты уезжаешь.

— Поезд завтра днем.

— А вечером скажешь, что тебе надо к тетке.

— Не скажу. И пошли на эту выставку. Посмотрю на картины, а заодно — на твою симпатию, которая не дает тебе покоя.

— Брось...

— Точно, не дает... И не смущайся. Разве лучше быть бездушным?

Она вдруг словно вся изменилась, хотя оставалась такой же худой в своем синем из рогожки костюме и в белых плетеной кожи туфлях без каблуков.

— Не торопись, Рыжикан. Никуда до завтра не денусь. Еще надоем. Смешно тебя назвали — Рыжикан.

— У меня есть имя.

— Рыжикан подходит больше... Господи, что бы делала, если б тебя не нашла?!

Я сжал ее руку и шепнул, что зря идем на выставку. Но мы все же туда пошли.

3

Это был полуподвал неподалеку от Садового кольца. Кажется, прежде тут помещалась пельменная, а сейчас у входа интеллигентные мальчики проверяли билеты. Тут же суетился Боб, распахивал дверцы «жигулят», черных последнего выпуска «Волг» и даже одного «мерседеса». Я вспомнил, что не возвратил ему телефонный справочник.

Мы спустились в зал. Уже наяривал оркестр, такой же электрический, как на взморье. Народу было — не протолкаться. Надышали и надымили. И на Викины темперы не обращали никакого внимания. Пили в основном кофе, но кое-где и «Экстру». Тот самый, некогда не получивший Ленинской премии поэт тянул со своими прилипалами коньяк. К нему подсел Боб, и сквозь гул голосов донеслось:

— Ну, спасибо, дорогой, что пришел. Настоящий, понимаешь, знаток... Мы с трудом нашли пустой столик.

— Тут, кажется, сами приносят. Официантов вроде не видно, — сказал я и на последние рубли приволок две бутылки сухого и горсть шоколадных конфет. Томки не было. Вдоль эстрады висели Викины шедевры. Оркестр теснился у входа. Шедевры выглядели не хуже, чем в мастерской. Они ничуть не теряли от электрического света и электрической музыки, от шума, сигаретного дыма и от того, что я, держа Леру за руку, глазами искал Томку.

Наконец музыка смолкла, на эстраду вышел усатый юнец и задиристо крикнул:

— Тише, друзья! Сегодня у нас демонстрирует работы молодой... простите, молодая... художница. Нет, именно молодой художник. Два года назад мы впервые знакомились с ее творчеством. Тогда Вика выходила из поры ученичества, а теперь перед нами зрелый мастер со своей глубоко продуманной и выстраданной концепцией. Но сама она все расскажет гораздо лучше.

Вика поднялась на эстраду. Сложена была плохо и, казалось бы, могла смущаться. Однако, так же как представлявший ее юнец, держалась развязно.

— Не скучно? — спросил Весну.

— Нет. Даже занятно.

— Друзья! — Вике совсем легко далось это обращение, хотя оно ничем не лучше «товарищей». В этом подвале, очевидно, налегали на душевность, чтобы не походило на партсобрание. — Это, собственно, не картины, а одна большая вещь, вернее, часть большой вещи, которую я буду писать, пока не умру. И только тогда вы увидите всю картину.

— Не умирай, девочка! Бог с ними, с рисунками, ты еще молодая, — крикнул известный поэт, которого обнимал Боб. В зале засмеялись. Боб пошел пятнами.

— Не робей, Вика! Очень впечатляет! — раздался звонкий голос, и я увидел Томку. Она выросла у самой эстрады в белом кримпленовом костюме. Сапоги — из одних ремешков и дырок, как на римском легионере. Ей, уж не знаю почему, зааплодировали. Наверное, из-за ее самоуверенности.

— Это Васькина жена, — сказал я Лере. — Надень очки, а то не разглядишь.

Боб, обрадовавшись Томке, потащил ее и мрачного Костырина за наш стол.

— Рыженький! Вернулся?! — обняла меня Томка.

— Пожалуйста, Тамарочка Павловна! Умничка моя, — усаживал Томку Боб. — А ты, дорогой, — толкнул меня, — сейчас выступать будешь. Затравят, понимаешь, Вику.

Но Вика совсем не казалась затравленной и весьма бойко излагала свою выстраданную концепцию. Большинство, по-моему, ничего не поняло, но сидело смирно, ожидая музыки. Действительно, едва Вика спустилась к столику, где сидел ее плешивый муж, забренчали электрические гитары и ударник пошел раздавать шлепки тарелкам.

Потом усатый юнец вызвал на сцену бородатого графика, что провожал Томку на дачу. Мыслитель, устремив бараньи глаза в потолок, стал скорбно вещать о конце живописи и благодарить Вику, что она открывает иные горизонты.

— Это особый род заклания... Представляете, художница идет на заранее заданную незавершенность вещи. Сколько надо мужества...

— Правильно, родной! Мужества!.. — поддакнул Боб и прослезился. Я вдруг понял, что для него значит Вика: чистая душа, не вылизавшая ни единой правительственной задницы. Боб молился на дочь, забывая, что ее чистота оплачена его подхалимажными статьями, наподобие недавней в «Литературке».

— Это великий путь, — продолжал график, но тут забренчала гитара.

— Подожди, Игорек! — бросил в оркестр усатый юнец, и график, не позволив себе обидеться, по-прежнему не отрывая круглых глаз от потолочной балки, закончил тираду:

— Это мужественный путь. И если он заведет художницу в тупик, мы все равно будем ей благодарны, потому что пойдем другой дорогой.

В зале расхохотались.