Покушение - Ганс Кирст

Эрих Гёпнер, потягивая «легкое» пиво, продолжал:

— Как бы высоко я ни ценил нашего Штауффенберга, все же нельзя упускать из виду, что ему принадлежат такие высказывания, которые кажутся моим соратникам сомнительными.

Ольбрихт знал, о каких высказываниях идет речь: о них ему аккуратно сообщали. Полковник фон Штауффенберг с беспощадной откровенностью называл гитлеровских генералов искателями теплых мест, блюдолизами и льстецами, презрительно именовал их сомнительными субъектами, которые в своем низкопоклонстве уже по меньшей мере дважды переломили себе хребет. В октябре сорок второго Штауффенберг без церемоний охарактеризовал поведение генералов как скандальное. Он требовал от них проявления мужества и решительности, пусть даже некоторые и заплатят за это жизнью.

— Вы не должны забывать, — заметил Ольбрихт, пытаясь прибегнуть к дипломатическому ходу, — что полковник имел в виду лишь известную часть генералитета, а вовсе не вас и ваших единомышленников. И конечно, не меня. Вы должны также признать, что между мной, вами и теми, кого он упомянул, имеется значительная разница.

Она действительно существовала, эта разница. Если кто-то в рейхе сопротивлялся или противодействовал планам фюрера, того бесцеремонно убирали. И наоборот, тех генералов, кто подчинялся беспрекословно, осыпали орденами и наградами. Особо благонадежные получали «почетные гонорары» — так называли крупные денежные дотации. Преданным генерал-фельдмаршалам выплачивали, например, единовременно пятьдесят тысяч марок, а некоторые из них получали в качестве премии за особые заслуги суммы до четверти миллиона или поместье.

— Лично я, — уклончиво заметил Гёпнер, — ничего не имею против Штауффенберга. Однако у некоторых моих друзей есть к нему претензии, и претензии вполне понятные. И так как ныне он взялся лично уничтожить Гитлера, у них, естественно, возникли опасения, что полковник поставит им кое-какие условия.

— Генерал-полковник, — заявил торжественно Ольбрихт, — в течение последних недель мы обсудили вопросы о создании новых правительственных учреждений и введении новых должностей — от главы государства до руководителей правительств земель и министерств. И ни один из этих постов Штауффенберг не потребовал для себя.

— А что получу я? — без малейшего стеснения спросил Гёпнер.

— Вы станете, как это планировалось и ранее, командующим армией резерва, замените генерал-полковника Фромма. А в дальнейшем перед вами откроются еще большие перспективы. Итак, можем ли мы на вас рассчитывать?

— Если на таких условиях, то вполне, — заверил собеседника опальный генерал и, как бы предупреждая и требуя одновременно, добавил: — Но только на таких условиях!

— Это невероятно! — вскричал капитан фон Бракведе. — Послушай, что ты здесь делаешь?!

Граф Фриц Вильгельм фон Бракведе был одет в гражданское: мятые брюки, мешковатый парусиновый пиджак, ношеная клетчатая рубашка. На ногах у него красовались грубые башмаки. От его элегантности не осталось и следа, и вел он себя соответствующим образом.

Лейтенант объяснил брату, почему он оказался здесь. Фриц Вильгельм вначале слушал рассеянно, но, когда Константин сообщил, что отца тяжело ранили, капитан опустил голову и весь напрягся, словно пытался получше расслышать слова брата.

Потом он приказал:

— Иди к матери, сообщи ей! Иди один! У меня сейчас нет ни минуты времени.

— Что? — растерянно спросил Константин. — У тебя нет ни минуты?

— Нет! — отрывисто бросил капитан. — Придет время, и тебя посвятят в такие дела, в которых неудача равносильна смерти. Таковы условия игры! А теперь иди, не задерживайся. Потом я позабочусь о тебе, а сейчас у меня много дел.

Константин почтительно попрощался с Лебером. Брату руки он не протянул, потому что Фриц Вильгельм считал этот жест архаическим пережитком. Лебер проводил лейтенанта к черной лестнице, и взволнованный Константин быстро зашагал прочь.

— Что вы предлагаете на этот раз? — поинтересовался Юлиус Лебер, входя в комнату, где граф фон Бракведе уже складывал перед собой документы, словно бухгалтер, подбивающий ежедневный баланс.

— Все то же, — ответил деловито капитан. Говорить о брате ему не хотелось.

Юлиус Лебер тяжело опустился на тахту и невозмутимо улыбнулся:

— Итак, очередной меморандум нашего друга Гёрделера, верно? А впрочем, почему бы и нет? Бывает и хуже. Ну, давайте приступим.

Доктор Карл Фридрих Гёрделер вырос в семье судьи, служившего в западнопрусском городке. До прихода к власти Гитлера Гёрделера прочили в рейхсканцлеры. Про него говорили, будто он носился с идеей возродить в Германии монархию, причем монархом должен был стать или представитель прежней династии, или же народный избранник.

Уже несколько лет Гёрделер, как позже указывало гестапо, «бродяжничал» по Германии. У него не было определенного места жительства: он ночевал то у друзей, то в гостиницах, а то и вовсе в берлинской ночлежке. Преодолевая большие трудности, он совершил поездку на Восточный фронт, искал единомышленников на Западе, его видели и в Скандинавии, и на Балканах.

И вот он появился у графа фон Мольтке. Сначала он постоял, внимательно прислушиваясь, на лестничной клетке. Его узкое, бледное, помятое лицо — лицо типичного чиновника — напряглось. Словно преследуемое животное, он поднял голову и принюхался, потом согнул палец и постучал в дверь.

Открыл ему сам Гельмут фон Мольтке и молча протянул руку. Они улыбнулись друг другу: граф — несколько сдержанно, Гёрделер — подчеркнуто оптимистично. Он всегда старался, чтобы от него исходила уверенность, однако в последнее время ему все реже удавалось произвести такое впечатление.

— В чем дело? — спросил Гёрделер, торопливо, но в то же время сердечно приветствуя присутствовавшего здесь же Ойгена Г. — Почему меня позвали сюда? Что-нибудь случилось?

— Не знаю, — как бы сожалея, ответил Гельмут фон Мольтке. — Это граф фон Бракведе настоятельно потребовал организовать встречу с вами. Он прибудет с минуты на минуту.

Гёрделер, измотанный до предела, тяжело опустился на ближайший стул и спросил:

— Бракведе — это все равно что Штауффенберг, не так ли?

— Нет, не совсем, — ответил Мольтке. — Бракведе при известных обстоятельствах может получать информацию из гестапо. У него и там есть агенты. Для него нет ничего невозможного.

Гёрделер несколько нервным жестом проверил, не сбился ли набок его изрядно поношенный галстук, и сказал:

— У Штауффенберга, как утверждают, появились совершенно новые идеи и предложения, касающиеся распределения государственных постов.

В разговор включился Ойген Г.:

— Это, конечно, ложная информация. Не следует обращать на нее особого внимания. Но главное, нельзя допустить ее распространения в наших кругах.

— И все же говорят, что в последнее время Штауффенберг совещался с Юлиусом Лебером, и не один раз, — упрямо настаивал Гёрделер. — Сам я не виделся с ним уже несколько недель.

— Но это же объясняется особенностями вашего положения, — попытался убедить Гёрделера фон Мольтке. — Ведь каждая встреча и беседа для вас, находящегося в подполье, небезопасна.

— Кардинальные изменения на последнем этапе подготовки к акции полностью исключаются, — убежденно произнес Ойген Г. — Я знаю Бракведе и Штауффенберга. Они никогда не были сторонниками рискованных авантюр. Перед тем как решиться на что-то, они наверняка все обстоятельно продумали, поэтому ваша позиция вряд ли повлияет на их точку зрения.

— Вы слишком молоды, — промолвил без упрека Гёрделер. — Когда-то и я был так же молод и честолюбив, но не бросался в водоворот событий очертя голову.

— Однако вы покинули свой пост обер-бургомистра Лейпцига, потому что не могли смириться с тем, что памятник Мендельсону собирались снести, — напомнил граф фон Мольтке.

— А может быть, я лишь воспользовался этим предлогом, а на самом деле ушел, чтобы не потерять себя.

— Вы ушли, чтобы остаться верным самому себе! — воскликнул доктор. — Что может быть понятнее?

Когда в 1932 году Брюнинг уходил, он предложил Гинденбургу, тогдашнему президенту, две возможные кандидатуры на пост рейхсканцлера — обер-бургомистров Кельна и Лейпцига, Аденауэра и Гёрделера. Но Гинденбург выбрал Папена и тем самым привел к власти Гитлера. Аденауэр укрылся в розарии в Рендорфе, а Гёрделер остался обер-бургомистром, затем стал уполномоченным по экономике, и наконец его взяла на службу фирма Бош. Он начал писать путевые заметки, затем мемуары. В 1940 году он воспевал победу над Францией, но упрекал Гитлера в бонапартизме.

— Нужно ненавидеть человека, — утверждал теперь бывший уполномоченный по экономике, — который выдает себя за скромника и будоражит миллионы людей во имя личной славы.