Желтый смех - Пьер Мак Орлан

Когда мы вышли на милую улицу, на честную улицу доброго старого Отёйя, мы молча посмотрели друг на друга, и тогда мы с негодованием установили, что волосы наши поседели и стоят дыбом, как щетина, которой украшают щетки для чистки стекол.

***

Мушабёф, пожав мне руку, бросился в редакцию «Набата» отнести свою статью.

Я направился домой, немного постарев, но не веря больше в меланколиаз доктора Вомистика.

Настал момент, когда следовало бы отправить родителей в деревню, а затем — уехать самому вместе с Мушабёфом. Мои сбережения составляли триста франков золотом, этого было достаточно, чтобы просуществовать при том положении вещей, которое угрожало перевернуть все социальные устои, делая серебро и золото бесполезными в новых условиях существования.

Скоро должна была начаться у нас жизнь свободных стран с ее царством силы и единичных умов. Можно было предугадать, что хлеб насущный будет добываться не иначе, как хитростью и насилием. Проходя мимо оружейной лавки, я купил за семьдесят пять франков великолепный американский револьвер и достаточный запас патронов.

С тех пор мне стоило только пощупать в кармане ручку моего револьвера, как во мне снова появлялись бодрость и уверенность в себе. Желтый Смех казался мне менее страшным. Отныне я мыслил, как ковбой, подражая спокойствию этих грубых юношей, живя, как они, хотя все это происходило еще задолго до прихода тех губительных дней, которые превратили французскую землю в дикие прерии.

Эти ободряющие мысли привели меня к родительскому дому.

Проходя мимо комнаты швейцара, я увидел несколько физиономий, смотрящих на меня из-за занавесок.

На всех лицах, обычно ничего не выражающих, был написан немой страх. Я не обратил на это внимания и, шагая сразу через две-три ступеньки, подошел к нашей двери, совершенно запыхавшись.

Имея всегда при себе ключ, я вошел без звонка и увидел в открытую дверь комнаты родителей мать, упавшую на край кровати, и отца, вытянувшегося во весь рост с бескровным яйцом, с деснами, обнаженными ужасным смехом.

Мать не замечала моего присутствия. Она шептала тихим, таким грустно-комичным голосом:

— Мой бедный старик, тебе холодно… накройся… не смейся так… ты знаешь, это причиняет тебе боль… хочешь чаю?

Я положил ей руку на плечо. Она вздрогнула и, когда я обнял ее, она казалась жалкой охапкой теплых тряпок.

— Не нужно оставаться здесь, мама. Я все устрою… Вы поедете к Алисе и ее мужу в окрестности Руана… в деревню.

Тогда наступили самые трудные, тяжелые часы моей жизни. Но я ничего не скажу о них, считая, что мужчине не подобает выставлять напоказ свое личное страдание или радости, что, к тому же, никого не интересует. Ведь каждый может нуждаться в деньгах, обладать жалкой любовницей, любить женщину со сложным характером и потерять своих близких.

Смерть отца поставила нас под подозрение и дала волю враждебности соседей и привратницы, в этом случае их посреднику. Надо было уезжать. Я отвез мать к поезду, который должен был доставить ее, со всеми ее жалкими пожитками, к Алисе, предупрежденной письмом. Мне стоило нечеловеческих усилий усадить бедную старушку, которую я так больше я не увидел, и поезд, увозивший ее, был последним, ушедшим из Парижа.

Мушабёф, получив гонорар за статью, присоединился ко мне. Мы решили уехать в течение недели, ибо Париж становился все более и более необитаемым. Ночные нападения умножались с каждым днем. Каждый спешил насладиться существованием соответственно своей нравственности и своим вкусам.

Замечательно, что женщины особенно страдали в этот период. Человеческое воображение, избирая различные дороги, приходило к единственной цели: к женщине.

То был ужасный разгул низменных страстей, устремленных на прекрасные существа — гордость расы. Приходилось охранять жилища известных красавиц, и можно было видеть, как у ворот некоторых особняков, где жили элегантные женщины, дежурили солдаты пехоты в полном походном снаряжении, потягивающие с блаженным видом винцо, подносимое им хорошенькой горничной, похожей на литографию из календаря.

Золото также было одним из полюсов, притягивающих человеческую энергию; кражи все учащались, становились более дерзкими и проходили безнаказанно.

Полиция, ряды которой поредели от Желтого Смеха, старалась совершенно бесплодно; убийства, налеты и кражи совершались направо и налево.

Я непрестанно поздравлял себя с покупкой револьвера. Мушабёф, подражая мне, сменил свой плохой бульдог на более серьезное оружие, способное всегда подчиниться воле того, кто им пользуется.

В Париже уже начали жить, как в покоренном городе. Перестали платить, и по этой причине один за другим закрывались магазины, рестораны, и только театры еще пытались развлекать публику, как в прошлые времена. Странная и, вместе с тем, характерная человеческая черта — тот, кто не мог или не хотел платить за съестные припасы и за самые необходимые вощи, находил еще несколько су на цирк, кинематограф, театр или мюзик-холл.

Мушабёф и я, желая, без сомнения, соприкоснуться в последний раз с тем, что было утехой нашей цивилизации, отправились в цирк Моралес, подлинный, традиционный цирк с лошадьми, с атлетами, с клоунами, прекрасными по уму и таланту!

Когда мы вошли, цирк был уже полон. В коридорах, ведши в конюшни, рота муниципальных войск ставила ружья в козлы.

Представление уже давно началось, и мы ждали у маленькой лесенки, которая вела к нашим местам, не имея возможности пробраться вперед, и нас со всех сторон толкали все прибывающие и прибывающие зрители.

Оркестр играл какой-то модный американский мотив, Мушабёф аккомпанировал ему, ударяя по стенке. Через головы публики мы могли видеть освещенный, оранжевого цвета, цирковой купол, в котором, время от времени, на мгновение появлялся акробат в лиловом трико, выпускавший трапецию, чтобы описать траекторию, пробег которой терялся в толпе.

Вдруг музыка замолкла, затем мы услышали продолжительный барабанный грохот, раздались аплодисменты, ослабли, усилились, замерли, в то время как неподражаемый голос клоуна бросал веселый призыв с тем особенным акцентом, которого нельзя найти ни в одном языке.

— Это Маскатто и Лью, — сказал сосед. Головы вытянулись, каждый поднимался на цыпочки. Я сделал невероятные усилия коловорота, чтобы втереться меж двух толстых субъектов, и в это время свежий, шаловливый, безумный, очаровательный, какой угодно, прекрасный смех, смех молодой девушки, ответил на голос клоуна.

В один миг я был оттеснен и вылетел в коридор, как пробка из игрушечного пистолета!

В зале поднялся необычайный шум. Трах! трах! — раздались два револьверных выстрела, затем три, затем четыре; электрические шары посыпались со звоном.

Из каждой двери, на мгновение закупоренной гримасничающими лицами, руками, хватающимися за косяки, сапогами, ударяющими по ногам, полилась нескончаемая толпа, как вода из продырявленного бака.

Я услышал голос Мушабёфа: «Николай! сюда, направо». Он схватил меня