Очередь - Михаил Однобибл

В этом момент из-за поворота навстречу Лихвину с учетчиком вышли две молодые сезонницы. Они шумно сопели. Модные тесные туфельки на высокой шпильке шатались на неровной дороге. Под тугой кожей играли сильные икры. Узкая короткая одежда не защищала от холода оголенных рук и ног, в то же время сковывала движения, стесняла дыхание крепких грудей. Одна девка была затянута в платье, сужающееся книзу, оно вынуждало семенить. Но и при мелких шажках тонкая материя угрожающе трещала под напором широкого молодого тела. Движения второй стесняла юбка, такая короткая, что ее хозяйка невольно приседала и держала руки по швам, она прижимала ткань к бедрам, чтобы ветер не заголял до верха мощные, красные от холода ноги. Щеголихи явно недавно пришли в город под предлогом его покорения, чтобы самим быть покоренными им. Наверняка за городом на тяжелых сезонных работах они чувствовали себя в своей стихии и давали норму наравне с мужчинами, а здесь ходили на полусогнутых и нелепо ставили ноги носками внутрь.

По многолетней привычке с ходу проникать под шелуху поверхностного впечатления учетчик заметил, что девки были похожи, наверно, двойняшки. Возможно, наскучившее обеим сходство послужило причиной стараний воздвигнуть между собой отличия. Одна выкрасила голову в темный цвет, другая обесцветилась до неестественной белизны. Но густые рыжие веснушки на коже выдавали одинаковый природный цвет волос. Девицы грубо обкорнали друг друга, стрижки были разные, но обе нелепые, растрепанные ветром. Модницы безжалостно выщипали брови и намазали тушью ресницы, испачкав веки.

Двойняшки оказались знакомыми Лихвина и обступили его, ревниво потеснив учетчика. В их действиях чувствовалась уверенность, что учетчик счастлив быть рядом с Лихвиным, но не заслуживает такой чести. Девки затараторили, зовя Лихвина на танцы. Они шли в горсад засветло, чтобы успеть занять ближние к эстраде места, пусть за спинами постоянных городских жителей, те-то всюду имели преимущественное право прохода, зато впереди своих, таких же, как они, очередников.

Но Лихвин слушать не стал. «Прочь!» – буркнул он и резко толкнул с дороги двойняшку, вставшую между ним и учетчиком. Та сделала несколько падающих шагов, подвернула каблук и с размаху села в грязь. Узкое платье мешало ей подобрать под себя ноги, чтобы сразу переменить неловкую позу. Она в два приема перевернулась на колени, кругом вымазав подол. Под пяткой криво висела сломанная при падении шпилька.

Лихвин пошел дальше, не оглядываясь. Учетчик нахмурился: можно было мягче отказаться от приглашения. И, поскольку Лихвин сорвал злость на случайной прохожей из-за несговорчивости учетчика, он в стремлении как-то загладить грубость подал упавшей руку. Но девка и не подумала принять помощь. Она ловко устремила пальцы с грязными накрашенными ногтями мимо левой, здоровой руки учетчика и впилась в правую. Он невольно наклонился вниз за больной рукой. «Приятно познакомиться!» – прошипела девка. Она опасливо поглядела в спину удаляющемуся Лихвину и с хищной грацией вывернула оголенное плечо, чтобы показать учетчику красиво наколотое число 969. «Между прочим, мы твои впередистоящие соседки по очереди, – высокомерно сказала сезонница, тщательно осмотрела татуировку, не запачкалась ли, и сдула невидимые пылинки. – Не мы, а ты, невежа, должен был давно нас разыскать и представиться. Но ты возомнил, что тебе можно нарушать приличия, водить знакомство с такими высокими очередниками, как Лихвин, на пару сотен номеров старше тебя. Так вот, чтобы не забывал свое место, тебе памятка!» С этими словами девка так вонзилась ногтями в обожженную ладонь учетчика, что у него потемнело в глазах. Свободной рукой он не мог защищаться, так как боролся с обеими двойняшками, другая подкралась к учетчику со спины и повисла на нем. Она душила его за шею, дрожа от злости и пища в ухо. Лихвин обернулся на приглушенные звуки борьбы. Он без раздумий выломал хлыст из черемухи, растущей рядом с чьей-то оградой, и со свистом рассек воздух, показывая самые решительные намерения. Этого было довольно, чтобы девки отпустили учетчика и в страхе отбежали. Одна ковыляла на сломанном каблуке, ее нарядное платье было безнадежно испачкано, вторая на ходу пыталась его отчистить. Лихвину они не сделали упрека, а на учетчика кидали мстительные, злобные взгляды.

Мужчины молча возобновили путь. Учетчик понимал, что если бы Лихвин не навязался в попутчики и не защитил его, случайная встреча с дюжими соседками по очереди могла кончиться гораздо хуже. Это смягчало неприязнь к Лихвину. Сам Лихвин, кажется, не думал ни о столкновении на дороге, ни о своих заслугах. Когда невидимая река уже близко вздыхала за домами, поскрипывала льдом, пошлепывала волной, Лихвин не выдержал и дал волю чувствам. Жалостливо он окинул учетчика косящим взглядом и в горьком недоумении проговорил: «Неужели ты и вправду готов так вот без всякой борьбы уйти из очереди? Но почему? Трудности? Они есть у всякого, кто занимает очередь, да и не похож ты на парня, пасующего перед трудностями. Ошибки? Но они исправимы и не перечеркивают бесспорных, я бы сказал – огромных, успехов твоего первого городского дня. Ты принят, как у нас говорят, в космонавты: официально зачислен в Ко.5-II, одну из самых престижных, могущественных и быстро движущихся городских очередей, что само по себе удача. Тебе не придется киснуть в какой-нибудь захолустной конторке на окраине города, где всего один отдел кадров, а очередь годами топчется в навозе между огородом и курятником. Далее, ты, желторотый новоочередник, привлек внимание матерой кадровички. Что она посчитала себя оскорбленной – это, конечно, плохо, но гораздо лучше безразличия. Большинство стояльцев нашей очереди она в упор не видит. Лично я не один месяц добивался ее внимания, и первый блин у меня тоже был комом. Я до сих пор не уверен, что мне удалось ее заинтересовать, хоть я и вывернулся наизнанку. Раньше я тоже был колючий, как ты, а теперь шелковый, но мои иголки не исчезли, просто спрятались внутрь. И в твоем случае мы что-нибудь придумаем. По большому счету у тебя нет причины унывать. Может, я увлекся и сгустил краски, когда обрисовывал трудности твоего положения, но преувеличил я только для того, чтобы как-то тебя расшевелить, раззадорить. Временное недовольство пекарки не повод опускать руки и отступаться от всего уже тобой достигнутого. Зачем с такой странной и опасной поспешностью идти на столь отчаянный шаг? Не понимаю. Опоздать на перекличку и вычеркнуть себя из очереди никогда не поздно. Ты можешь уйти из города и кануть в никуда завтра, послезавтра, через неделю. А вот обратно войти в поток нашей очереди уже не сможешь. Раз оскорбив космонавтов пренебрежением, ты навсегда попадешь в черные списки, хранящиеся у секретаря, и нового номера тебе никто не даст. Другие очереди тоже будут смотреть на тебя косо. Как у нас говорят, повторные номера не доводят до добра. Хорошему очереднику номер дается только раз!»

Вновь наступило молчание. Лихвин ждал, не скажет ли чего учетчик. Учетчик опустил руку к земле, где под штабельком сваленных к забору бревен еще не растаял снег, взял горсточку в правую руку, чтобы унять дергающую, путающую мысли боль. Ладонь распухла, чесалась и горела. Лихвин его не поколебал, но жаль было здоровяка, достоявшегося в очереди до рабского пресмыкательства перед ней. Как-никак он оказался единственным в городе, кто не только притеснял учетчика, как сверщик и секретарь очереди, как встреченные на дороге мстительные девки из хвоста очереди, но и опекал неопытного пришельца. (Не считать же гостеприимным хозяином Хфедю, сторожившего учетчика на крыше сарая из страха, что бесчувственное тело скатится на землю, и в исполнение строгого наказа очереди: крайний должен держаться впередистоящего и не отлучаться, пока за ним не займет очередь новый крайний.)

«Ты, Лихвин, по-своему прав, и в некотором смысле я тебе благодарен, – проговорил учетчик после долгого молчания. – Ты хорошо объяснил, что и передо мной город открывает определенные перспективы. Только мне они ни к чему. Потому что, сколько волка ни корми, он в лес смотрит. Никогда я не стоял и не смогу стоять в очереди. Возможно, я избалован: до сих пор очереди стояли ко мне. Стояли крепкие, как ты, сезонники, покорно дожидались, пока я посчитаю и запишу их дневную выработку, лишь после этого шли отдыхать. Стояли на очереди неотложные дела, каждое без слов кричало, что его необходимо сделать вне всякой очереди. Чтобы не закружиться, не потеряться в этом вихре разнообразных занятий, чувства и мысли тоже приходилось выстраивать в очередь. Мысли в голове, голод в животе, усталость в каждой мышце. А что делать! В сезон за городом работы невпроворот. Как говорится, бери больше, кидай дальше, пока летит, отдыхай. А я за всеми считай! Причем кидают-то в разных местах в разные стороны – только успевай поворачиваться и примечать. В страду на учетной работе глаз не сомкнешь. Сейчас начнется новая горячая пора, когда я буду нарасхват, стану нужен всем и каждому в своей бригаде, а ты мне предлагаешь киснуть в очереди на трудоустройство вместе с тысячами городских бездельников и потакать капризам вами же избалованной поварихи, между тем как в загородных бригадах стряпки счастливы, если я, отведав их варево, не выплесну его молча на землю. Молча не с целью унизить, а потому что некогда вникать и объяснять, что да как, пусть сами доходят, недоварено или пересолено».