Евстигней - Борис Евсеев

Ждали финала.

А финал — вытолкнув Евстигнеюшкино сердце из груди вон — захватил врасплох.

Полыхая огнями, гремя музыкой, золотясь Славой, рассеивая возможное буйство северных стихий и коварство неприятелей куполами только что возведенного храма, — чудный остров сдвинулся с места, поплыл по Неве.

Кучук-кайнарджийская виктория из разряда художеств переходила в разряд гисторий. Внятно чуялось: место той гистории в летописях и сказаниях уже подыскивается!

Внезапно в воду упал один из воспитанников. В волнах его быстро заприметили, поддев багром и цепляя первыми попавшимися под руку поселянскими граблями, втащили назад, на чудо-остров.

Продолжая без запинки играть, Евстигней глядел на вымокшего и онемевшего воспитанника: на Ивашку Кикина.

Глаза у Ивашки выпучились, как у рака, может, даже как у кого-то из подданных морского царя. Выброшенный внезапно на сушу, сей новый морской подданный с мрачноватым удивлением пялился на вновь возведенный храм.

Ивашку тормошили и охлопывали по щекам воспитанники, о чем-то вопрошали наставники, но тот, наглотавшись воды, так ни слова и не сказал.

Глядеть на онемевшего Ивашку было тяжко. Евстигней дернул правым, свободным от скрыпицы плечом, и тут же занырнул в свое любимое, в музыку: в тихие колыханья, в шум незримых вод, в эмпиреи, восторг, в бесконечные падения, взлеты…

На следующий день представление было продолжено. Волшебство, однако, исчезло. Полуутопший Ивашка даже своим отсутствием празднику мешал.

Через несколько дней наставники воодушевленно читали воспитанникам, соответственно их возрастам, вслух: из «Санкт-Петербургских ведомостей», также из Прибавления к ним за № 60, а еще и из ежемесячного «Собрания новостей». Там все случившееся было описано в живых и сверкающих красках. Чтение вызывало рукоплескания воспитанников. Но вызвало также иные, не поддающиеся огласке чувства.

Евстигней же от чтения «Ведомостей», от повторения того, что было уже испробовано и в душе накрепко запечатлено, удовольствия не получил вовсе. А Ивашка Кикин — тот так и не заговорил. Несколько дней кряду на него приходили дивиться воспитанники «первого возраста», тыкали пальцами, смеялись.

Через две недели воспитанник Кикин был из Академии художеств бесшумно удален.

Евстигней заскучал. Лето предстояло дымное, торфяное.

Хотелось подальше за город, на всамделишние луга: косить косой, сгребать сено граблями — как о том рассказывали знакомцы из академических, за питерскими заставами побывавшие, — пить молоко, лить холодную воду себе на темечко, гудящее от мелодий, словно медный казан…

Хотелось, да ученье не отпускало: музыка была важней, музыка была нужней.

Глава десятая

У Буиния и Раупаха

Чинодралы академические соображали туго и соображаемым распоряжались худо. Что полагалось — делали спустя рукава и чаще всего не так, как того хотелось воспитанникам.

И в прошениях, и в мыслях Евстигней давным-давно звал себя Фоминым — его продолжали именовать Ипатьевым.

Он хотел быть музыкантом — его все числили по разряду «архитектурных художеств»!

Евстигнеюшку коробило, рвало желчью — а поделать ничего было нельзя!..

Но все ж таки первого маия 1776 года Академия художеств взамен выбывшего воспитанника Давыдова к италианцу мессеру Буини для обучения инструментальной музыке ученика «архитектурных художеств Евсигнея Ипатьева» направила. Класс Маттео Буини — о котором по углам шептались, что в обучении он зверь, как хозяин скуповат, а сочиняет бойко, — пополнился новым воспитанником.

Чуть позже было сему дано академическое определение.

11 иуля все того ж 1776 года, после утверждения Академическим Советом, конференц-секретарь Фелькнер, задним числом вписал в свой «кляйнебух»:

«Маия месяца первого числа сего года, определенные к италианскому музыканту господину Буинию для обучения клавикордной музыке, ученики Ипатьев и Скоков кушаньем довольствуются у самого господина Буиния. Посему, с того же маия, первого числа сверх определенного ему Буинию жалования, по спискам производить на Ипатьева и Скокова кормовых денег в каждый месяц на обоих по девяти рублей».

«Девять рублев — прорва денег! Ежели брать съестное на улицах или даже в Гостином Дворе, накупить можно горы! Можно купить три раза по полтеляти — за каждую половину по рублю, да десять куриц, по пяти копеек каждая. Да пуд масла коровьего — за весь пуд два рубля. Да еще с полсотни померанцев — по двадцати пяти копеек десяток. Да хлеба белого полное деревянное корыто — по две копейки за полфунта. Еще и (таясь) портеру аглицкого — по двадцать пять копеек бутылка. Еще и останется довольно!»

— Да только денежками-то нашими все одно Буиний распоряжаться будет! Он их себе потребует. Якобы он нас лутче, чем мы себя сами, кормить станет... И уж будь покоен, как он денежками нашими распорядится! — злясь, ворчал Петруша.

Так оно и вышло: настоящими кушаньями, на девять рублев в месяц, наедались воспитанники лишь во сне.

Что же до самого Буиния, то кушанье его было таким: ром с лимоном, вчерашний пастет и земляника со сметаной — поутру. Кофий с бисквитами и всякой иной выпечкой — для поднятия духу — в полдень. Меж полуднем и обедом — сырых яиц шесть штук: для очищения голосу. Опосля пяти часов — обед. Из шести блюд, с жареным рябчиком непременно! И пунш вместо чаю. Ближе к полуночи ужин: сыры, холодная дичь, снова пастет да две бутылки бордосского вина по тридцати пяти копеек за каждую!

Воспитанников кормили куда как сдержанней: каша, шти, снова каша. Вечерами чай с бубликами, по праздникам вприкуску сахар «лумп» — низшего разбору, желто-соломенного цвета.

Петруша Скоков на такую еду жалобился кому ни попадя и повсякчасно. Евстигней же недокорму не замечал. Буиний ему нравился. Попервоначалу тем, что, уча, усмехался, орать не орал, а толк от его пояснений был немалый.

Еще нравился вкрадчивостью, таинственностью объяснений. Но более всего запахом: смоляным, нездешним, холодящим ноздри и рот мятной прелестью. Занесенный из невообразимой Европы то ли ветрами, то ли птицами, запах, трепеща в щетинках буиниевской бороды, в извивах буиниевского парика, морочил, но и тешил.

Тот запах европский попервости пересилил все: даже звук!

Кряхтенье кузниц и визг лесопилок, мелкий горох иноземных речей и скорая пальба матросской ругани, лиственные шумы, тихий подземный вой и царапанье о доски гроба мертвецов (к тем царапаньям Евстигней прислушивался уже несколько лет кряду) внезапно отступили.

Пробуждаемый буиниевским запахом, побуждаемый им к необычным действиям, стал Евстигнеюшка внюхиваться в запахи столицы. Деготь, торфяная и болотная вода, запах рыбы бочковой и запах свежей сомовины наполняли блаженством. Лежалые, восковые и свечные запахи сундуков и комнат — покоем и сытостью.

И еще один, едва выносимый запах, запах пудры, смешанный с запахом кисловатого ночного уксуса, запах утренних притираний и еще чего-то неизъяснимого иногда заполнял его до краев: в прихожую съемной музыкальной квартеры входила, не сказавшись, Буиниева супружница.

От нее-то сладостью притираний и несло: супружница добавляла к запахам стран и товаров запах тела, еще только остывающего от ночных ласк.

Но все ж таки больше привлекал запах мессера Буини.

Потому как запах мессера незаметно переходил в напругу труда. А труд вознаграждался неслыханным удовольствием: беглой и неостановимой клавесинной игрой...

Буиний привлекал еще и тем, что обучал не одной лишь технике. Учил понемногу сочинять, а сочиненное как след обмысливать.

— Слушай суда! Не токмо палец должен звук из клавиш извлекать. А и мысль должна сей звук извлекать! Pensiero, pensiero! Porca miseria! — хрипел учитель.

(«Мысль, мысль! Черт возьми!» — старательно переводил для себя ученик.)

Клавикордам Маттео Буини предпочитал клавесин. На клавесине и показывал, как мыслями извлекать особый звук. Еще более показов любил петь. И хоть было мессеру Маттео под шестьдесят — баритон он имел чистый, ничуть не треснутый.

Однако самое сладкое наступало после первых мгновений вступления Буиниевой супружницы в прихожую: запахи италианские и прочие смешивались, а потом и голоса сливались. Была супружница сильно моложе Буиния и также обладала сладостным, не подпорченным питерской сыростью голосом.

Не стыдясь учеников, вдруг затевали они дуэты, отрывки из опер, куски из хоровых ораторий — все, что ложилось в тот миг на полнозвучные италианские голоса. И тогда к звукам и запахам присоединялось последнее и лучшее удовольствие: осязательная мысль!

Ясным и плотным становился дотронутый пением мир. Колко и веско укладывалась на ладони незримая Италия. Острым скобленьем щек оттенял то пение и сразу признавался самым главным и самым нужным — ветровой и прекрасный Питер-Бурх...