Наследники (Путь в архипелаге) - Крапивин Владислав Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кошачок! По агентурным данным ЦРУ, ты располагаешь кассетой с «Викингами». А?
Егор сказал, что кассета Копчика и Копчик не велел давать ее ни одному смертному. А связываться с Копчиком ему неохота, у того не характер, а одна истерика.
– И не давай, и не связывайся! Мне только послушать хотя бы начало! Чтобы знать, стоит ли игра свечек! Из твоих рук, а? Кошачок, за мной не пропадет!
Егор с полминуты поломался, чтобы набить цену, потом прихватил плэйер и спустился во двор, к заброшенной песочнице, у которой был «сходняк» местного молодого населения.
Гриб – прыщавый тип семнадцати лет и непонятных занятий – стянул громадную грузинскую кепку и почтительно водрузил на нечесаную башку дужку с наушниками. Зажмурился. Они сели рядом, Егор не выпускал плэйер из ладоней. Больше никого кругом не было. Гриб сидел и внимал. Егор ежился и скучал: было пасмурно и зябко. Прошло минут семь. Егор глянул в конец двора, окруженного П-образным двенадцатиэтажным корпусом. Глянул и машинально даванул кнопку «стоп» и клавишу перемотки.
Гриб обиженно заморгал:
– Ты чего? Там самый кайф…
– Вырубись, Гриб. Кажись, шах и мат…
От уличной арки по дорожке среди жухлых газонов и унылых кустиков шел недавний знакомый – старший сержант.
Тошновато стало Егору. Что же это, просчитался он? Ничего не кончилось? Ох прижали, кажется, хвост Кошачку…
Егор спрятал магнитофон и наушники за пазуху.
Милиционер подошел. Сапоги по склизкому асфальту «хлюп-щелк, хлюп-щелк». А на коричневом лице улыбка: зубы белые в щели потрескавшихся губ. И в глазах синий насмешливый блеск.
– Вот, опять пришлось встретиться, – вздохнул старший сержант.
– Вижу, – хмуро усмехнулся Егор (в груди неприятно холодело). – А говорили: по другому делу…
– Обстоятельства меняются, Егор… Мама дома?
Егор встал.
– Не вижу смысла скрывать. От милиции не спрячешься. Мама дома.
– Проводишь?
– Куда деваться… Руки за спину не надо?
– Сойдет и так.
Они пошли, Гриб смотрел вслед. Милиционер вдруг спросил:
– Егор, а ты правда обиделся тогда в кабинете?
– Это нужно для разговора с мамой?
– Нет. Это нужно мне…
– Тогда – да.
– Это хорошо, – непонятно сказал старший сержант.
А когда подошли к подъезду, поинтересовался:
– Ты решил, что я из-за Ямщикова пришел?
А зачем он пришел? Может, что в «таверне»? Может, насчет мопеда раскопали, который увел у кого-то Валет с мышатами? А при чем тут он, Кошак? Или станут домогаться насчет бизнеса Курбаши с пластинками?.. Хуже всего, когда не знаешь…
– Я думаю, вы пришли агитировать меня в отряд «Юный дзержинец», – собрав остатки храбрости, съязвил Егор.
– Я совсем по другому делу…
– У вас все время «другое дело», «другой вопрос», но все почему-то вокруг меня.
– А тебе страшно, что ли?
– Разве заметно?
– Представь себе.
– Ошибочное впечатление. Я… как это? Ин-ди-ффе-рентен…
Поднялись на седьмой этаж. Егор открыл дверь своим ключом и в прихожей громко сказал:
– Мама, к нам тут представитель органов охраны общественного порядка… Я не звал, он сам.
Мать вышла, шурша халатом, округлила глаза. Егор скинул башмаки и, не снимая куртки, ушел в комнату. Слышал за собой обрывки разговора. Речь милиционера звучала приглушенно, а слова матери Егор различал ясно.
«…что-то натворил?.. Да-да, я понимаю, разговор необходим… Конечно, лучше без него. Там, в комнате… Ну и что же, что сапоги? А вот вы наденьте сверху эти лапти, я их специально для таких случаев плела, меня одна знакомая научила…»
Сейчас они войдут. «Горик, иди пока к себе, нам надо поговорить…»
О чем?
О чем же, черт возьми?!
Егор выложил плэйер на подоконник за шелковую портьеру и нажал кнопку записи.
Следующие два дня Михаил прожил в таком сумбуре мыслей, в такой путанице чувств, что порой заходилось сердце – как в стремительно теряющем высоту самолете. Было у него и ощущение потери, и обида, и надежда, что потеря – не окончательная, и, несмотря ни на что, вспышки радости, которую тут же гасили трезвые и горькие мысли…
Мама сказала наконец:
– Миша, да что с тобой? Ну, напиши ей сам или позвони в конце концов. Нельзя же так изводить себя.
Михаил сказал сперва правду: что изводится совсем по другой причине. А потом соврал, что расстроился из-за статьи в «Среднекамском комсомольце». Статью в редакции и в самом деле изуродовали. Во-первых, придумали слюнявый заголовок: «Где ты, Антошкина мама?» Во-вторых, многое сократили, и получилась просто подборка случаев о брошенных матерями трехлетних и четырехлетних пацанятах, которые мыкаются по детприемникам вместе с правонарушителями школьного возраста. И получилось, будто Михаил в своей статье пытается убедить читателей, что во всем виноваты одни легкомысленные и бессердечные мамы. А рассуждения о том, откуда такие мамы берутся, оказались убраны.
Михаил долго лаялся по телефону с редактором отдела школьной жизни Васей Коротким. Вася отругивался. Ссылался на объективные причины и указания свыше. Потом, чтобы умаслить скандального автора, сообщил: на прежнюю его корреспонденцию о хамстве и рукоприкладстве воспитателей в Новотуринском интернате пришел из тамошнего гороно ответ о принятых мерах. Михаил знал цену таким ответам. Подробно и с удовольствием он объяснил товарищу Короткому, как тому следует использовать эту бумагу. Рявкнул, что все равно будет добиваться судебного дела в Новотуринске и трахнул трубку на аппарат. С такой силой, что из своей половины дома примчалась старшая сестра Галина: ей показалось, будто выбили стекло.
Но и этот шумный разговор, и другие дела отвлекли Михаила не надолго. Точнее, совсем не отвлекли, потому что, чем бы он ни занимался, с кем бы ни говорил, стучала в глубине сознания мысль: «Егор… Егор… Егор…»
Субботу Михаил провел дома, а в воскресенье пошел в приемник, хотя дежурства у него не было.
В приемнике стояла тишь да гладь: малышню увели на прогулку, старших – на экскурсию в музей природы. Дежурила воспитательница Агафья Антоновна, которую и сотрудники, и ребята звали Агашей (не в упор, конечно, а за глаза). Была она добрейшая женщина и страдала лишь двумя недостатками: излишним любопытством и способностью открыто пускать слезы, когда из приемника увозили в детдома оставшихся без родителей малышей. Впрочем, и то и другое ей прощали…
Агаша дала Михаилу несколько писем, и он сел с ними в дежурке. В эту минуту заглянул сюда Старик – начальник детского приемника-распределителя подполковник Рыкалов. Несмотря на выходной, он оказался на службе. Михаил встал:
– Здравствуйте, Иннокентий Львович.
Глядя мимо Михаила, Старик сообщил:
– Товарищ старший сержант. От воспитателя Ситниковой поступил устный рапорт, что вы на той неделе после отбоя в спальне старших воспитанников не требовали от них спать, а рассказывали какую-то историю.
Михаил, нарушив субординацию, сказал, что шла бы она, воспитательница Ситникова, куда подальше. Например, вениками торговать на рынке. Разве лучше будет, если пацаны станут бузить в темноте или играть при фонариках самодельными картами?
– Так-то оно так, – уныло произнес Иннокентий Львович. – Но режим есть режим, и я обещал объявить вам замечание.
– Есть получить замечание… Только можно завтра?
– Что завтра? – слегка опешил товарищ подполковник.
– Замечание завтра. Нынче я здесь все равно неофициально. А завтра можно сразу выговор, заодно уж. Потому что вечером я буду рассказывать ребятам «Трудно быть богом», роман братьев Стругацких. Давно обещал.
– Каким еще богом? Это что, религиозная пропаганда?
– Да что вы! Совсем наоборот, атеистическая.
– Ну, завтра так завтра, – неожиданно согласился Иннокентий Львович. – Слышь, а чего ты двое суток в командировке болтался? За сутки можно было сделать все в лучшем виде…
Михаил хотел доложить о бюрократах от педагогики, но опять колыхнулось под сердцем: «Егор…» И он сумрачно сказал:
