Три обезьяны - Стефан Мендель-энк

Через несколько дней позвонил папин коллега и сообщил, что у папы переутомление и что папа проведет выходные у него на даче. Когда папа вернулся в воскресенье поздно вечером, его вел коллега. Он не дал папе упасть, когда тот, пошатываясь, переступил порог кухни. Коллега объяснил папе, что они уже пришли, и предложил сказать нам что-нибудь. Папа дрожал как в лихорадке.

Два охранника разогнали собравшихся во дворе. Я отщипнул несколько листочков от темно-зеленого цветка на подоконнике. За спиной я услышал, как Александра предложила продолжить игру.

Мирра взяла мою ладонь в свою маленькую теплую ладошку. Я вытер ей щеки и завернул ее в занавеску, плотно, так что она стала похожа на маленькую матрешку, и затем быстро развернул. Она засмеялась и попросила сделать так еще раз.

Папин папа был похож на обезьяну.

У него была низко посаженная голова и высоко поднятые плечи, и когда ему хотелось почесать левое ухо, он делал это правой рукой, и наоборот. Точно как обезьяна. По вечерам, вставая с кресла, он издавал обезьяньи звуки. Пока он шел в ванную и открывал кран над раковиной, он бурчал. Его руки не были по-настоящему пригодны к мелкой моторике, которая при этом требовалась. Он держал щетку, словно это была лыжная палка, и слишком сильно давил на тюбик с зубной пастой. Почистив зубы, он туалетной бумагой оттирал раковину от белых полос длиной десять сантиметров.

Дедушка ничуть не удивился, когда я сказал ему, что скорее отношу его к обезьянам, чем к людям. Его реакция говорила о том, что я все понимаю довольно правильно. Возможно, ему даже понравилось, что уже в такие молодые годы я начал догадываться об его истинной природе.

В их с мамэ квартире обезьяны были повсюду. На подоконнике стояла красно-бурая фарфоровая горилла, на стеллаже — книга с шимпанзе на обложке, а в спальне висел сделанный мной рисунок орангутанга Луи.

Книга о шимпанзе была одним из четырнадцати томов серии с коричневыми корешками, в которой описывался животный мир разных частей света. Когда мы приходили к дедушке с бабушкой, я брал на кухне стул, залезал на него, доставал № 4 — «Африка» — и давал книгу дедушке. На развороте была та же фотография, что и на обложке. Снятый в профиль детеныш висел между двумя ветками, губы сложены так, будто он свистит. Дедушка быстро показывал то разворот, то обложку, словно обезьяна перепрыгивала с одного места на другое. Проделав это несколько раз, он принимался чередовать переднюю и заднюю стороны суперобложки, где были изображены две маленькие черно-белые обезьянки с прямым пробором на шерстяной макушке.

Дедушка носил обтрепанный халат, который доставал ему до колен. Когда мы с Миррой ночевали у них, я обычно просыпался от его шарканья в туалет.

Когда он выходил из туалета, мы вместе готовили завтрак. Я накрывал на стол, а дедушка резал хлеб толстыми ломтями. Маковые зерна и крошки на разделочной доске. Сыр под пластмассовой крышкой. С дедушкой я ел бутерброды, а когда выходила Мирра и мамэ, ел с ними хлопья. Они покупали хлопья ради нас и разрешали класть сколько угодно сахара. После завтрака я ложился в кухне на пол с кипой старых номеров местной гётеборгской газеты. Я читал спорт и комиксы. «Посмотри-ка, — дедушка и мамэ говорили друг другу, — вылитый Юсеф в детстве».

Дедушка велел мне подойти. Он посадил меня на колени. Его улыбка была полна ожидания. Якоб, начал он. Кто возглавляет серию в… (он положил палец на подбородок) Голландии?

Легко. «Аякс».

Он посмотрел на мамэ. Они засмеялись. Какой мальчик, все-то он знает. Фантастика.

Италия? «Ювентус».

Англия? «Ливерпуль».

Испания? «Реал Мадрид».

Польша? «Реал Варшава».

Я мог сказать что угодно. Все равно они и понятия не имели.

В молодости дедушка играл в ручной мяч. В семье было трое детей младше его. За несколько месяцев до того, как Гитлер вошел в Польшу, с дедушкой связалась одна организация, которая за небольшое вознаграждение помогала евреям перебираться в кибуцы в Палестине. Он откладывал часть своей зарплаты ученика портного и записал себя и своих братьев и сестер. По плану родители должны были сразу же приехать следом.

Когда дедушке и его братьям и сестрам после нескольких дней пути велели выходить, они заметили, что приехали отнюдь не в Иерусалим, Хайфу или какое-нибудь другое легендарное место, которое представлял себе дедушка, склоняясь лицом к вагонному окну.

Конечный пункт назывался Силькеборгом.

На маленькой ферме в датской провинции группа евреев из Восточной Европы должна была тренироваться и готовиться к физической работе, которая требовалась для построения еврейского государства. Организаторы обещали, что тренировка продлится четыре месяца. Переселенцы пробыли там три года.

Когда немцы захватили Данию, бараки, в которых они жили, превратились в забаррикадированное убежище, где дедушка и его родня выжили благодаря подачкам крестьянина с одного из соседних хуторов. Однажды утром, когда крестьянин отдавал корзину с едой, он велел дедушке следовать за ним. Поздно вечером дедушка вернулся с запиской, где стояли дата и время. Им пришлось ждать двое суток в рыбачьей лодке в порту. Пятеро детей лежали под брезентом, тесно прижавшись друг к другу. Они слышали, как на набережной переговаривались немцы.

Когда они добрались до Гётеборга, в городе шел снег. В общине дедушку свели с мужчиной, который оценивающе посмотрел на него и сказал, что в его квартире всем хватит места. Мужчина жил в двухкомнатной квартире в районе Майурна, и у него было три дочери, одна из которых, двадцати шести лет, была не замужем. Свадьбу дедушки с мамэ сыграли через три недели после того, как они впервые увидели друг друга.

Дедушкины братья и сестры после войны переехали в Израиль. Один раз в два года, летом, мамэ и дедушка ездили их навестить. Мамэ с удовольствием поехала бы куда-нибудь в другое место. Она написала массу картин с парижскими мотивами, хотя никогда не была в Париже. Свернутые и перевязанные резинкой, картины лежали на самом верху в шкафу в холле. Чтобы достать их, мамэ становилась на стул. Чтобы разгладить картины, она ставила на края пепельницы и чашки. Женщины в коротких юбках. Женщины в небрежно надетых шляпках. Одетые по-весеннему женщины, идущие каждая в свою сторону. Контуры Эйфелевой башни у них за спиной.

Это не обязательно мог быть Париж. Подошло бы любое место в Южной Европе. Югославия, Италия, Португалия или Испания. В Испании есть нечто под названием гаспаччо. Ледяной красный суп, который она как-то пробовала. И в давние времена там было множество евреев. Это по-прежнему чувствовалось, когда мамэ слушала по радио испанские песни. Она узнавала еврейские ритмы и мелодии. «В крови, киндлах[53], это у меня в крови, всю свою жизнь я мечтала об Испании», — говорила она. Но они все равно отправлялись в Израиль.

Мы с Миррой, как правило, ехали вместе с папой провожать их в Ландветтер. Мамэ сидела между нами на заднем сиденье. Дедушка — на пассажирском сиденье с паспортами в руке. После регистрации они отдавали нам верхнюю одежду и ехали на эскалаторе наверх. Папа покупал три мороженых в кафе под большим глобусом.

Через четыре недели они возвращались, каждый с футболкой для меня и Мирры, большим пакетом израильского печенья и бутылкой спиртного, которую дедушка ставил на самый верх стеллажа над письменным столом и никогда не открывал.

Не то чтобы он избегал спиртного. Оно его просто не интересовало. Ему не надо было мне это рассказывать: это было понятно по тому, как он исключительно из чувства долга пригубливал киддушное вино в шабат, но все-таки он это сделал. На их балконе, единственный раз, когда мы там сидели. Он был серьезен и сосредоточен, говорил медленнее и четче обычного, однако это не помогло ему справиться со шведскими поговорками.

«Я всегда был дураком не выпить, чтоб ты знал», — сказал он, посмотрев на меня долгим взглядом. «Шведы не дураки выпить. Многие мои конкуренты исчезли, потому что слишком много любили выпить. Я на самом деле надеюсь, Якоб, что ты дурак не выпить. Обещай мне».

Пока мы сидели на балконе — почти сорок минут, — мамэ ни разу к нам не вышла. Разговор состоялся через несколько лет после случившегося, и возможно, они хотели, чтобы дедушка поговорил со мной на тяжелые темы, но у него не хватило мужества, и весь серьезный разговор свелся к предостережениям не пить спиртное. В основном он говорил даже не об этом. Он озвучивал внутренний монолог, в котором пытался договориться сам с собой насчет шведских законов о легальной продаже спиртных напитков в 60-е годы. Я смотрел вниз, на улицу, и пытался представить, что наклоняюсь через перила и разговариваю с идущими мимо приятелями о только что вышедшем сингле «Битлз». Я по-настоящему прислушался, только когда дедушка стал рассказывать о том, как однажды застал папу с поличным перед полкой со спиртным. Папе было лет четырнадцать-пятнадцать. Он стоял на письменном столе, зажав между ног две миниатюрные бутылки и собираясь правой рукой схватить бутылку с ликером, как тут в комнату вошел дедушка. Дедушка заорал так громко, что папа чуть не свалился. Потом папа заплакал, сказал дедушка и скрестил руки на груди.