Желябов - Александр Воронский

Не лучше дело обстояло и с попытками вызвать восстание. Одно дело распространить "Хитрую механику" или "Чтой-то, братцы" и совсем другое дело— поднять народ. Для восстания нужно оружие. Где его взять? На какие средства приобрести? Как его доставить, где хранить, как раздать, чтобы этого не заметили? Как сплотить в деревне боевые силы? Соединить село с селом, уезд с уездом? Приснопамятные времена Пугачева, Степана Разина давным-давно миновали. Правительство повсюду имело своих слуг, располагало телеграфом, железной дорогой, дальнобойными пушками. На практике бунтари либо превращались в обыкновенных пропагандистов, либо должны были отсиживаться и изнывать от безделья.

"В интересах конспирации, — пишет Дебагорий-Мокриевич, — бунтарь при встречах с крестьянами отделывался общими фразами так как смотрел на всякую пропаганду как на совершенно бесполезную трату времени и потому не желал попусту чесать язык.

Большинству ничего не оставалось делать; поэтому оно просто избегало крестьян и занималось, так сказать, самоподготовлением к восстанию…

Мы закупили подробные карты, изданные генеральным штабом, Киевской, Подольской и Херсонской губерний и нередко, разложив их на столе, изучали обозначенные на них проселочные дороги, леса, реченки.

Но ни стрелять в цель, ни изучать карт нельзя было на виду у всех. Револьверы, которые мы чистили, кинжалы, которые острили, вороха патронов, карты генерального штаба, паспорта, которые приходилось самим тебе делать — все эти бунтарские принадлежности заставляли нас держаться подальше от окружающей среды…

Наши наружные двери были всегда заперты, чтобы при стуке мы имели время спрятать ту или иную подозрительную вещь. Наши окна по вечерам всегда были завешаны. Получилось странное, нелепое явление: народник-бунтарь стал бояться посещений крестьянина. Мужик входил в избу, чтобы поболтать о чем-нибудь… бунтарь ежился, хмурился и думал лишь о том, как бы поскорее избавиться от непрошенного гостя…"

Иногда молодым бунтарям удавалось убедить кое-кого на селе в необходимости восстания. Не зная, что делать с собой, не умея вести пропаганду и не обладая для этого необходимыми знаниями, распропагандированные начинали действовать на свой лад и образец. Иванчин-Писарев рассказывает:

— К числу таких взвинченных и недовольных собой людей принадлежали, между прочим, двое столяров потаповской артели. Однажды, возвращаясь с непроданным товаром, они остановились на дороге у деревенского кабака, выпили и хотели было продолжать путь, как увидели: едет становой пристав…

— Давай, Николай, ссадим его! — предложил А. С. Николай согласился; оба вышли на дорогу и растопырили руки.

— Стой! — крикнули они, когда тройка поравнялась с ними.

— Ванюха! Слезай с козел, идем в кабак!.. Будет тебе возить живоглота!

Становой прикрикнул было на них:

— Что вы? Ошалели, что ли?

— Не ошалели, а прозрели… Будет вам кровь нашу пить… крючки полицейские!..

По деревне понеслась непечатная брань…

К счастью, становой пристав был добродушный человек, к тому же несколько, обязанный мне…[24]

Сначала верилось, будто крестьянство почти поголовно готово ж восстанию. Скоро убедились в наивности такой веры. Бунтари превращались в пропагандистов; но для успешной пропаганды надо было терпение, понимание, как сочетать социализм с политической борьбой. Их не было. Наоборот, предполагалось, что буржуазные свободы только вредны. Эти и подобные предрассудки мешали пропаганде.

Революционная деятельность среди рабочих уже тогда давала более ощутительные результаты, чем хождение по деревням и селам. Но и она тормозилась, помимо внешних причин, тем же утопизмом народников. Да и не тянуло бунтарей к рабочим. Основой свободной общины должен был стать крестьянин. Рабочий, а тем более индустриальный, в своих потенциях стремился к социализму совсем иного порядка.

Однако иллюзии еще были сильны. Была подкошена вера в немедленный бунт, но продолжали верить в мужика, общинника-социалиста. В конце концов приходили к заключению, что вместо странствий по градам и весям надо покрепче оседать в селах. Сперва бунтари пренебрегали волостными, земскими организациями и другими сельскими учреждениями; теперь, наоборот, стали занимать места учителей, писарей, фельдшеров и фельдшериц, открывали также кузницы, принимались обрабатывать землю.

О том, как Андрей Иванович, выпущенный на по руки из тюрьмы, жил в эти годы, известно немногое. Часть времени он проводил в Одессе, иногда выезжал на родину под Керчь; живал и на сахарном заводе в Городищах. Бесспорно, Желябов испытал увлечения и разочарования, обычные для тогдашних народников. Он горячо верит в народ, в крестьянство, в то, что оно есть высший критерий при оценке сущего; обязанность интеллигенции — помочь народу свергнуть ярмо помещиков и государевых слуг. Андрей Иванович живет в сырых и грязных квартирах, проходит подвижнический искус, закаляет себя, ограничивается самим необходимым.

— Филистерская или буржуазная обстановка, — вспоминает его товарищ Семенюта, — погоня за мещанским счастьем были для него нестерпимы. В этот период он избегал общества, предпочитая проводить время среди своей компании близких людей. Жена его, Ольга Семеновна, недурно играла на фортепиано и пела; еще лучше голос был у ее сестры Таси. Обе они иногда выступали в концертах, что выводило Желябова из себя. Он не мог допустить, чтобы его жена "услаждала", как он говорил, слух аристократов и плутократов…

— Он изредка бывал у нас; я раза два был у него и всегда заставал за книгами, которыми обильно снабжал его. Он жил на краю города, на углу Гуленой и Дегтярной улиц, в обстановке бедной и чрезвычайно скромной. Два-три стула, расшатанный стол, еле-еле державшаяся, расхлябанная кровать с тюфяком, как блин.

— В денежных делах он поражал своею щепетильностью, доходившей до ригоризма.

Желябов продолжает ходить к рабочим, вести революционные беседы, читать им книги, занимается организацией артелей. В деревне он истощал себя полевыми работами. Не в пример многим своим товарищам-народникам Желябов умел и любил хозяйничать в деревне. Тихомиров сообщает:

— Ему часто и подолгу приходилось живать у себя дома и заниматься хозяйством. Особенно долго прожил он около 1876 г. (года два подряд). Здесь он находился, разумеется, совершенно в своей среде, между родных, знакомых, как свой человек. Хозяйство он любил чрезвычайно и был способен погрузиться в него до макушки. Он и впоследствии не мог равнодушно говорить о своих конях, которых сам выхаживал, о своих полях, о том, как шло его хозяйство. В это время Желябов сложился в здорового и крепкого мужика, с которым очень немногие могли померяться силами. Работник он был отличный, хозяин, говорят, очень хороший. Жена с ребенком жила три нем же, отчасти помогая мужу своими заработками как акушерка.