Мальчик из Ленинграда - Нина Раковская

Особенно мы сдружились, когда Садыков убедился, что я хорошо разбираюсь в разных фронтовых делах.

После завтрака и сбора полчаса, до начала уроков, у нас были свободные. В это время в Коканде передавали из Москвы последние известия. Газеты приходили сюда лишь на пятый день. А тогда никто не мог дождаться утра, когда из Москвы диктор Левитан своим густым, ясным голосом начинал читать сводку с фронта. Она называлась: «От Советского Информбюро».

— Слушали «От Советского Информбюро»? — спрашивали мы друг друга. — Что передавали? Какой сегодня город взяли?

И вот я упросил Садыкова отпускать меня на площадь. Там стоял громкоговоритель, и народ собирался к нему по утрам слушать Москву. Осип Петрович не сразу согласился. Когда же Садыков поручился за меня, дал слово, что я не буду опаздывать на уроки, уступил. Я каждый день бегал на площадь, слушал радио, записывал города, где шли бои, приносил свою сводку Садковый. Я, конечно, гордился тем, что раньше всех в детдоме узнаю военные новости. И правда никогда не опаздывал.

Иногда Садыков сам торопил меня.

— Шпарь, Юлька, — говорил он. — Как там дела под Керчью? Только скоро. Есть?

— Есть! — отвечал я.

Чтобы сократить путь, я всегда перелезал через забор, бежал двориком Ульмасай-апа, соседки Иргашой. Она обычно сидела на пороге дома и вышивала тюбетейки. Я кричал ей: «Якши месис!» — доброго здоровья! Она кивала головой, улыбалась мне.

На площади стоял столб с огромным красным рупором наверху.

Я садился на бетонный мостик, под которым журчала вода, и вместе с другими ждал, когда начнётся передача.

Когда включали Москву, вся площадь бывала полна народу. Все сразу переставали говорить, лишь только в рупоре начинал стучать маятник больших часов. Потом нежные серебряные молоточки отбивали часы, и густой голос диктора говорил на всю площадь:

— Внимание. Говорит Москва. Московское время шесть часов. Начинаем утреннюю передачу последних известий.

Музыка играла боевой марш. И тот же голос отчётливо начинал:

— От Советского Информбюро…

Однажды — это случилось ещё в те дни, когда немцы были близко от Москвы, — настало время передачи, а из рупора неслись одни хрипы и взвизгивания. Я с тревогой глядел на громкоговоритель. Мне стало страшно. Казалось, я слышу, как летает по московским улицам снежный, ледяной ветер. В Москве была ещё ночь. Там ещё не рассвело. Почему радио молчит? Может, над Москвой идёт воздушный бой? Все в бомбоубежищах… А на крышах — зенитчики, на чердаках — посты противопожарные. Небо изрезано лучами прожекторов, и в этой сетке мечутся фашистские самолёты. «Юнкерсы», «Мессершмитты»… Я ждал — вот раздастся грохот, разорвётся фугаска…

Но вместо грохота из рупора послышалось:

— Говорит Ленинград…

Голос был такой далёкий и приглушённый, точно он прилетел с поля боя, вырвался из засады. Потом в рупоре загрохотало, завизжало.

Рядом со мной на мостике сидел бородатый старик с палкой.

— Ленинград! — сказал я ему. — Слышали? Ленинград.

В рупоре слышались вой и визг. Старик ударил палкой по земле и крикнул:

— Ленинград, родина моя! Гитлер ему мешает. Гитлер говорить не даёт!

Я вскочил и сжал кулаки. Фашисты нарочно пускали радиоволны, чтобы наш Ленинград не мог подать голос из блокады. Мне хотелось залезть в горло рупора и рубить немецкие радиоволны, как ядовитых змей. Но из рупора опять вырвались суровые приглушённые слова:

— Мужество… всё население… баррикады… самоотверженно… Город-герой…

У меня в горле застрял ком. Но визг и приглушённый голос — всё стихло. Настала тишина. В тихом рупоре серебряные молоточки отбили часы. Грянул, как всегда, боевой марш, и голос Левитана сказал:

— От Советского… Информ… бюро…

Я рассеянно вынул карандаш и бумагу. Мне казалось, я на крыльях огромной птицы слетал в Ленинград и только что вернулся оттуда. Диктор кончил сводку. Народ понемногу расходился с площади. Мы со стариком всё стояли у столба с рупором. Тут тишина, журчат арыки. Синее небо над головой. На улицах в плоских корзинах, как на блюдах, уже продают букетики крупных фиалок. А в Ленинграде воздушные тревоги… Город-герой удерживает врага.

— Ты, внучек, тоже наш, ленинградский? — спросил старик.

— Ленинградский.

— Ну, значит, земляки. Письма оттуда получаешь?

Я отрицательно покачал головой.

— И мне не пишут, — сказал старик. — У меня там три сына. Защита наша. Три лейтенанта. А живы ли? Хочу опять в военкомат зайти. Справиться.

Я пошёл со стариком по площади в ту сторону, где виднелось здание военкомата. Я уже был там два раза, с тех пор как в детдоме поселился. Через военкомат я послал снова запрос в штаб Красной Армии о маме. Но ответа ещё не получил. Может, сейчас зайти? Посмотрел на городские часы у дома горсовета и увидал, что уже без двух минут девять.

Уроки сейчас начнутся.

— Прощайте! — крикнул я старику. — В школу опаздываю!

Старик что-то кричал мне вслед, но я не оглядывался, бежал к детдому. Из дворика Ульмасай-апа я услышал, как трезвонит звонок на уроки.

Только бы с Садыковым и Осипом Петровичем не встретиться!

Я вбежал в пустой клуб. Шкаф, где лежали наши сумки с учебниками, был заперт. Придётся без книг на уроки идти!

Старшие ребята у нас занимались в соседнем переулке, где была десятилетка, а младшие учились в детдоме, в самом большом каменном здании. Я влетел на крыльцо, вошёл в коридор и на цыпочках подошёл к двери класса. Постоял немного, послушал.

Открыл дверь — и что же я вижу! Нашей учительницы Веры Михайловны в классе нет, а у доски стоит Иргашой. И объясняет задачу.

Я сразу всё понял. В другом классе заболела учительница Ольга Борисовна. Она часто болела. И наша Вера Михайловна ушла в её класс, а вместо себя оставила Иргашой. Когда мне Зорька раньше рассказывала, что Иргашой учит нас, я не верил. И вот вижу — правда!

Я тихонько уселся рядом с Партизаном, а Иргашой строго поглядела на меня:

— Почему опоздал?

— Попадёт! — хихикнул Славка; он был из тех, кто радуется чужой беде.

— Не говори Вере Михайловне, — вступился Партизан.

— Прости его! — умильным голоском сказала Зорька.

— Тихо! — прикрикнула Иргашой.

Но тут вошла сама Вера Михайловна.

— Что это у вас? — спросила она подозрительно.

— У нас ничего! — ответила Иргашой и не спеша села с Зорькой. — У нас всё в порядке.

После урока я сам рассказал Иргашой, почему опоздал.

— Ладно, в первый раз прощается! — миролюбиво сказала Иргашой.

— А я и так знала, что она не скажет! — радовалась за свою подругу Зорька.

И мне нравилась Иргашой, хотя она была некрасивая девочка и мальчишки дразнили её за то, что после какой-то болезни она ходила стриженая. И походка у неё была смешная, утиная — вперевалку. Но мне она нравилась, потому что была умная и справедливая и не мелочная. Вообще очень хорошая девчонка.

Да, признаться, когда я пригляделся к детдомовцам, я стал считать, что они лучше домашних ребят. Они были терпеливые и редко жаловались, ныли.

— Привыкли быть себе хозяевами, — объяснил мне Садыков. — У них сама жизнь выработала чувство ответственности.

Мне тоже хотелось выработать у себя такое чувство.

«Менялы»

Когда я теперь думаю про свою жизнь в Коканде, всё кажется мне хорошим. Я с удовольствием вспоминаю даже обиды и невзгоды. А сколько у нас было трудного! Иногда нам не хватало досыта еды, не хватало нам и белья и ботинок. Вся резина шла для танков и автомашин, а мы ходили в старых калошах и женских ботинках. И, как ни старался наш детдомовский сапожник «заливать» их, они всё время протекали.

— На вас всё горит! — сердился старенький худой сапожник Калнин, родом из города Риги. — Вы не цените чужого труда. У вас железная подмётка и та потечёт!

Сапожник сидел на раскладном стуле с грудой калош, ботиков и ботинок у высокого крыльца, где была бельевая, и целый день стучал молотком. Он придирался к нам. Издали кричал: «Зачем ногами шаркаешь?», «Зачем обутым в футбол гоняешь?» Он жаловался на нас Осипу Петровичу и Садковый. Мы его не любили, хотя Садыков объяснял нам:

— Товарищ Калнин тоже не виноват! Целый день делает вам калоши из воздуха… Из уважения к старому человеку хотя бы молчите! А ходите вы, я тоже считаю, не по-человечески!

Были у нас и другие невзгоды. Многие ребята не могли привыкнуть к тому, что нам выдавали по два кусочка сахара на день. А другим не хватало хлеба. Продукты тогда раздавали везде по карточкам.

Кто жил в детдоме до войны, рассказывал, какие сдобные пироги с курагой пекла повариха тётя Феня. Как после обеда оставались нетронутые мягкие, пышные буханки хлеба и ребята отказывались от супа. Теперь мы всё съедали дочиста и даже вылизывали ложки, всё казалось нам очень вкусным! Особенно трудно было в первую зиму, когда фашисты заняли Украину, Белоруссию и не дали собрать урожая. У нас был свой огород, но всё же овощей не хватало: столько ребят съехалось в детдом. И мы задолго до обеда хотели есть, а в спальне постоянно кто-нибудь начинал разговор про вкусную еду.