Мертвые говорят... - Соломон Маркович Михельсон

Шкуба осторожно притронулся к ордену Красного Знамени на своей телогрейке, будто хотел убедиться в том, что он на месте. На самом деле ему просто хотелось обратить на него внимание следователя. Было в этом движении что-то непривычное для него, домушника Шкубы, такое, чего он, видимо, еще стыдился. Но как ни странно, чувство это не помешало ему выставить орден напоказ, приколов его, вопреки правилам, к ватнику.

Хохлов вспомнил: Афонский, передавая ему список, сообщил, что на Шкубу послано в трибунал ходатайство об освобождении от наказания и судимости. Шкуба без промаха метал в фашистов ножи, подхватывал на лету гранаты и возвращал их фашистам.

«Кличка «Жонглер» дана ему не зря», — подумал Хохлов.

— Тут случай был, товарищ следователь. Вы, конечно, знаете. Один урка-штрафник к фрицам драпанул, другой ранил его и задержал. Так тому орден дали, из штрафной освободили, как говорится, под чистую. Нам старший лейтенант зачитывал. Бряхин мне тогда сказал: «Подфартило шурум-буруму. Эх, мне бы такой случай!.. Ты, к примеру, побег бы, а я в тебя очередью!» И заржал, лошадиные зубы свои выставил. Не подстроил ли он этакое с Ляпиковым, товарищ следователь?!

Последние слова прозвучали с большой силой, словно за ними стояло такое, без чего жизнь — му́ка. Глаза Шкубы, загоревшиеся мстительным огоньком, впились в лицо следователя. Они жадно искали понимания, одобрения, благодарности за подсказанную страшную, но вполне возможную догадку.

Хохлов не знал, что догадка эта возникла у Шкубы сразу же, как только стало известно о происшествии. Она не давала ему покоя. Заждавшись вызова на допрос, Шкуба намеревался явиться к следователю сам. И не только потому, что ненавидел Бряхина. Маленький воришка Шкуба за время заключения изрядно натерпелся от воровских главарей.

Неожиданно начавшуюся войну он принял спокойно. «Что нам, блатным, до всей этой заварухи?!» — рассуждал он. Но известия об оставленных городах и зверствах фашистов сдавливали сердце какой-то новой для него, непонятной тяжестью, словно в том горьком для нас, что принесла с собой война, была и его доля вины. На фронте Шкуба храбро сражался и как-то незаметно для себя все дальше отходил от того мира, в котором жил. Вот почему в деле Ляпикова он пошел против «своего».

Хохлов не шевелился. Невидящими глазами смотрел он на розовую полоску вдоль резко очерченной смуглой челюсти Шкубы, уже понимая, что теперь не успокоится, пока не разгадает заданную загадку. Спросил то, что сознательно отложил на конец допроса.

— Шрам у вас, Шкуба, свежий. Фашистская памятка? В рукопашной?

Лицо Шкубы залилось багровой краской.

— Рука Гориллы! — прохрипел он. — Клянусь, товарищ следователь! Бил, гад, ночью. Подкараулил, когда я с поста возвращался! Телогрейку на морду набросил. Ни за что бил! Верьте, не вру!

«Да, отношения не из лучших, — подвел итог Хохлов. — Можно ли доверять его показаниям?»

18

Отпустив Шкубу, Хохлов вызвал к себе Афонского.

— Афонский, — сказал он как можно доверительнее. — Нужна ваша помощь. Поговорите с людьми вашего взвода. Может, кто-нибудь слышал разговор между Бряхиным и Шкубой о случае с Агизовым.

Афонский потупился.

— Не знал, товарищ капитан, что это может вас интересовать. — Он поправил на кителе орденские знаки. — Рядовой Мургаев недавно рассказывал мне, что Бряхин сказал Шкубе: «Повезло татарину. Мне бы такое. Побежал бы ты, к примеру, а я в тебя очередь...»

«Не знал!..» — мысленно передразнил Афонского Хохлов.

Оставшись один, он прилег на нары, заложив руки за голову, и уставился повеселевшими глазами в потолок. «Надо все взвесить...» — решил он и вдруг с необыкновенной отчетливостью ощутил, как растворяется в сонной, блаженной одури. «Так можно угробить дело», — ударило в голову. Он вскочил, надел шинель и вышел из землянки. Ветер, как из брандспойта, хлестнул по лицу ледяной струей, облапил ноги полами шинели. На израненных березах упрямо бились черные листья. В сумеречном небе зловеще дымились рваные облака.

«Значит, Шкуба не врал. На его показаниях можно строить обвинение. Это первый вывод. И второй — арест Бряхина, которого солдаты, несомненно, боятся. Будь даже этот арест преждевременным, он приносит первые плоды: о Бряхине солдаты начинают заговаривать сами...»

Хохлов потирал руки не то от холода, не то от охватившего его ощущения несомненной удачи. Он шагал быстро, легко. Впервые за последние двое суток почувствовал голод и с удовольствием подумал о еде.

Мысли текли, цепляясь одна за другую...

Бряхин демонстративно взял под защиту Ляпикова после оглашения Афонским приказа. До этого был случай, когда солдаты били Ляпикова на глазах у Бряхина, но он не вмешался. Решение возникло по аналогии. Мягкий, послушный Ляпиков, не спускавший с него, Бряхина, благодарных глаз, готовый выполнить любое его поручение. Он подготовил его быстро, без особого труда, ломая слабое, робкое сопротивление, навязывая свою волю, гарантируя безопасность, жизнь вместо верной гибели на «пятачке». Слабовольный Ляпиков не сумел, не посмел ослушаться. Он перебегал ночью, на участке Бряхина, когда тот был на посту. Обеспечив ему прикрытие, Бряхин должен был бежать вслед за ним, присоединиться к нему.

Но побег к противнику в расчеты Бряхина не входил. Где-то в Зауралье у него родители, на фронте братья. Ляпиков для него не более как жертва во имя собственного избавления от всего сразу: от штрафной роты, «пятачка», наказания, судимости...

Ему не удалось сразу убить Ляпикова. Это было непоправимой ошибкой. Ляпиков повернул обратно. Бряхину оставалось только одно: не допустить возвращения Ляпикова. Почему? Хохлову казалось, что теперь он может дать на этот вопрос точный ответ: только таким путем Бряхин мог скрыть, что он склонил Ляпикова к измене.

Но что заставило Ляпикова повернуть обратно? Не прозвучали ли в его возгласе: «Что вы?!.» — растерянность, крайняя степень удивления, страшный укор коварству, предательству Бряхина? И что может означать «Не...» — начало фразы, закончить которую Бряхин не позволил ему?

А вдруг Бряхин говорит правду?! Может быть, ему тоже повезло, как Агизову! Что, если Ляпиков, который сделал недвусмысленные подчеркивания и пометки на полях «Караморы», один вынашивал в душе черный замысел? Что, если он пошел к врагу на участке Бряхина, надеясь на снисхождение своего покровителя? И Бряхин, потрясенный предательством...

Но таков ли Ляпиков?

Он любил читать вслух лирические стихи и краснел от крепких солдатских словечек. Около двух лет на передовой, дважды ранен, отец погиб на фронте, старшие братья солдаты, мать и сестры в Уфе, девушка, в письме