Навеки вместе - Илья Клаз

— Порубим всех начисто!.. — сжал в руке поводья.

Одна за другой полетели по войску команды. Пикиньеры ощетинились, и вечернее солнце заиграло на острых наконечниках пик. Грозно стоят мушкеты на сошках. Уже сидят в седлах рейтары и ладони лежат на рукоятках сабель. Беспокойство людей передалось коням… Они храпят, перебирают ногами. Снова играет труба. Пан Валович всматривается в казацкое войско. Кажется, оно разворачивается, но не движется. Разворачивается для боя?..

И вдруг за спиной пана Валовича, за спинами стрелков и рейтар, как гром раскатистый, загрохотало и покатилось эхом:

— Сла-а-ава!..

Мороз пробежал по спине пана Валовича, сперло дыхание, и показалось ему, что лес и шлях, и рейтары перемешались, полетели в пропасть. Из леса, прямо на рейтар мчались, сверкая саблями, казаки. И сразу стало все понятным: оврагом, где не ждал никак Валович, прошли незаметно черкасы…

— Подлые псы! — в ярости закричал Валович, с ожесточением пришпорив коня. Тот взвился на дыбы.

Рейтары едва успели вырвать из ножен сабли и подставить их под казацкие удары. Рубились отчаянно на виду у пикиньеров и пищальников. А те не могли не приблизиться, ни сделать выстрела — по шляху, поднимая пыль, мчались на них сотни. Валович, а за ним Жабицкий и трубач, и рейтары охраны проскакали в угол поляны и, укрывшись за кустами можжевеля, наблюдали за боем, который вспыхнул мгновенно. Со стороны шляха стремительно шли черкасские кони…

— Трубач!.. Быстрее, собака!..

Запела труба, но ее никто не слышал. Сотни, которые мчались со стороны шляха, обошли пикиньеров и налетели на пищальников. Загремели беспорядочные выстрелы. В этот момент из леса примчались поставленные в засаду рейтары. Засверкали железные кирасы. Они не навели страха на черкасов. Пан Валович увидел казака на сером жеребце, в малиновом кунтуше. Рядом с ним мелькала хоругвь.

— Небаба! — прошептал пан Валович и на мгновение прикрыл глаза, судорожно сжав веки.

Когда посмотрел снова — конники встретились. Наблюдать за рейтарами было легче. Они в темных камзолах, поблескивающих кирасах. Свалился под ударами рейтар один казак, второй. Забилось сердце пана Валовича.

— Так их! — И приподнялся на стременах.

Казаки рассыпались, пошли кругами по полю, не выдержали ударов рейтар, но внезапно собрались в кучу и, сверкнув саблями, снова метнулись в бой.

Теперь все перемешалось. Носились без всадников перепуганные кони и кричали раненые. С поля бросились в лес мушкетеры.

— Назад! — потрясая кулаком, кричал Валович.

— Надо отходить, ваша, мость. — Жабицкий тревожно поглядывал на хоругвь, которая высилась у шатра пана Валовича. К ней упорно пробивались казаки.

«Отходить?! — беззвучно зашевелились губы Валовича. — От кого бежать? От мерзкой черни будет бежать он, воевода?!»

— Молчи! — заскрипел зубами пан Валович, хотя ему стало ясно, что, он проиграл бой.

— Ваша мость, берегите себя!.. — Жабицкий перегнулся в седле и цепкой рукой выхватил поводья у пана Валовича. — Едем!.. Сейчас… Иначе будет поздно.

— Да, будет поздно, — машинально согласился Валович. Рассеянным взглядом Валович окинул поле боя. Устало метались кони. Поляна возле леса была усеяна трупами. Сержант вел пикиньеров на казаков, но те рубили пики и теснили войско к оврагу…

Пришпорив коня, Валович пустил его за капралом. Следом поскакали двадцать рейтар охраны.

Краем леса миновали поле и, обходя шлях, свернули в овраг. Нашли тропинку и по ней версты три шли рысью. Тропинка вывела на дорогу, которая тянулась к западу. А дорога вскоре вывела на шлях. Он раздваивался. Прямо — к Пинску. Вправо — на Лунинец. Пан Валович остановил коня.

— Бери двух рейтар и скачи в Пинск, — не поворачивая головы, глухо сказал Жабицкому.

— А ваша мость? — удивился капрал.

— Скажешь войту пану Луке Ельскому, что воевода Валович укрылся в Слуцкой крепости. Еще скажешь… Ладно, — прикусив губу, ударил усталого коня в бока и закачался в седле.

Рейтары тронулись за паном Валовичем. Жабицкий смотрел им вослед, пока те не скрылись из виду. Потом потрепал коня по, упругой шее и, поглядывая в сторону, где еще кипел бой, процедил сквозь зубы:

— Небаба…

Всю дорогу до Слуцка хорунжий Гонсевский думал о друге молодости Витольде Замбржицком. Витольд жил в Слободе, в тридцати верстах от Слуцка. Гонсевский — в маентке Бучати. На добром коне час езды. Вместе с Замбржицким сражались под Смоленском и вместе делили тяготы походной жизни. Не расставались и позже, когда обзавелись семьями. Зимними вечерами любили сидеть в жарко натопленных комнатах и вести разговоры о былых сражениях, о славе, которую добывали для Речи Посполитой в походах. И теперь Гонсевский удивлялся тому, что сидит в своем маентке Замбржицкий, словно в берлоге, и нет ему никакого дела, что делается вокруг.

Гонсевский решил заехать к пану Витольду, хоть и не был уверен, что застанет его дома, — шановное панство стремится уйти подальше от огня. Но слуги сейчас же раскрыли ворота, и Гонсевский, бросив повод, широкими, быстрыми шагами пошел к дому. Замбржицкий встретил его на крыльце.

— Два года не видались.

— Ты совсем поседел, шановный, — осматривая друга, заметил Гонсевский. — Но все такой же.

Хорунжий видел ту же стройную фигуру, крутой лоб, тонкий нос и гладко выбритые щеки. Пану Витольду Замбржицкому было за шестьдесят, и годы эти выдавала только седина.

— Откуда путь держишь? — Замбржицкий потрепал хорунжего по плечу.

— Из Несвижа. Насилу добрался и устал до смерти.

— Понимаю. Хлопот много. Крепок ли ясновельможный пан Радзивилл?

— Крепок. Приехал из Кейдан и собирает войско. Вся Речь Посполитая поднимается.

— А я вот видишь, ни с места, — усмехнулся Замбржицкий.

— Стар стал? — слукавил хорунжий.

— Стар. А ты не угомонишься.

Гонсевский расстегнул мундир, снял саблю и сладко потянулся в мягком кресле.

— Как угомониться, если меч повис над ойчиной? Ты не взял саблю, да пан Шиманский не взял, да пан Любецкий… — Гонсевский поджал губы. — Шановный полковник пан Кричевский и тот где-то отсиживается…

Замбржицкий слушал, опустив голову.

— Кричевский не будет отсиживаться… Так мне кажется.

Гонсевский пожал плечами.

— У тебя, шановный, тихо? Кругом бушует чернь.

— Пока бог хранит. Разворошили гнездо и дивимся теперь.

— Кто разворошил? — насторожился Гонсевский. — Ты? Я? Или пан Шиманский? Кто?

— Так. И ты, И я… — согласился Замбржицкий. — Чинши непомерно велики для черни. Потому холопы наши и все подданные маентностей и взбунтовались. Немало шкод починили… А потом еще требуем униатский обряд соблюдать. Вспомни шановного канцлера Льва Сапегу. Не он ли писал, что владыка Полоцкий[8] слишком жестоко начал насаждать унию и потому омерзел и надоел народу.

Гонсевский заворочался в кресле.

— Будет, шановный! Знаю твою приверженность к холопам.

Замбржицкий замолчал. Хорунжий Гонсевский понял, что не было и нету у него дружбы с Витольдом Замбржицким. Но сказал не то, что думал:

— Люблю я тебя, друже, за верное сердце и за то, что предан ты Речи. Но печешься о хлопах зря.

Сколько Замбржицкий ни упрашивал хорунжего остаться ночевать — не упросил.

— Не могу, шановный, тороплюсь в войско…

Все десять верст до лагеря ехал шагом. Качаясь в седле, думал о Замбржицком. И вдруг пришла дерзкая мысль: прикинув и рассчитав, решил, что шаг будет правильный — нечего размышлять.

Прибыв в войско, вызвал сержанта и вел с ним тайный разговор. Тот поклялся, что будет разговор держать в тайне. Сержант подобрал трех ловких воинов. Когда начало смеркаться, они сели на коней и поехали к Слободе пана Замбржицкого. Под самым маентком пана в кустах сели в засаду. Всю ночь не спускали глаз с дороги, что вела в маенток, вслушивались в темноту — не слыхать ли осторожного топота всадников, не скрипит ли холопская телега? Десять ночей сидели в засаде и на зорьке возвращались в отряд. Сержант в мыслях проклинал хорунжего за бессонные ночи и посмеивался над глупой затеей. На пятнадцатую ночь замерли в кустах — нет, не почудилось, а услыхали конский топот. Вскоре различили всадников. Один впереди, двое сзади. В маентке собаки учуяли чужих и залились хрипастым лаем, потом снова наступила тишина. Сержант строго выполнял наказ хорунжего и поспешно послал одного воина в лагерь. Сам же с двумя рейтарами приготовился к бою. Как только всадники будут покидать маенток, налетит и порубит. Так было приказано…

Еще не заалело небо, как в маентке прокричали первые петухи. Томительно тянулись минуты, и сержант потерял надежду, что появятся таинственные кони. Все же они появились. Из маентка вышли рысью и, ускоряя бег, направились по узкой дороге к шляху. Когда поравнялись с кустами орешника, выскочила засада, с саблями наголо. Сержант вырвался вперед. Сверкнула сабля, и человек медленно, со стоном сполз с седла. Тут же грянул выстрел пистоли, потом второй. Выронил саблю сержант. Поднялись на дыбы испуганные рейтарские кони, метнулись в сторону. И два всадника растаяли в густой синеве ночи. Рейтары взвалили на седло убитого сержанта, подняли раненого всадника и, усадив его на коня, подались к лагерю.