Дневник первой любви - Светлана Лубенец

– Да, – ответила я.

– Знаешь, я почему-то так и думал… – сказал Кирилл Михайлович и потер лицо обеими руками. Потом он усталым движением уронил руки на стол возле своего замечательного перекидного календаря и договорил: – А я все-таки изрезал в клочья куртку Говоркова своим крошечным перочинным ножом. И, между прочим, это было очень даже непросто. Хорошая куртка была у Петьки. Качественная. Прочная.

– А что Наташа? – спросила я.

– Наташа обозвала меня придурком и все равно не полюбила. А родители заплатили за куртку сумасшедшие деньги. Отец потом впервые в жизни выдрал меня ремнем. Это пятнадцатилетнего-то! Потом еще пришлось драться с Петькой… В общем, полный набор удовольствий! Представь, я собирался сбежать из дома на Северный полюс. Сейчас почему-то не помню, почему не сбежал…

Я сочувственно покачала головой. Я тоже хотела бы сейчас оказаться на Северном полюсе. Или на Южном. В общем, там, где нет людей. Одни пингвины. Я сказала бы им, как Маугли волкам: «Мы с вами одной крови!» – и они приняли бы меня в свою стаю.

Кирилл Михайлович порылся в ящике своего стола и выложил на его поверхность мою красную тетрадь. Она была измочалена так, будто ею лупили кого-нибудь или катались на ней с горки. У меня скривилось лицо. Я прямо-таки почувствовала, как в разные стороны потянуло мышцы. Кирилл Михайлович, видимо, подумал, что я сейчас заплачу. Я была уверена, что не заплачу, но почему-то заплакала.

Начальник лагеря меня не утешал. Он просто смотрел на меня. А я не рыдала, не всхлипывала, нет. У меня просто текли слезы. И я их не вытирала.

– Я завидую тому пареньку, которому посвящен твой дневник, – сказал вдруг Кирилл Михайлович. – Ты прости, но я его прочитал, потому что должен был во всем разобраться… Я понял, что ты не могла изуродовать Риту. И еще… Тебе сейчас будет трудно. Весь лагерь гудит, тебя осуждают. Дневник прочли все, кому не лень… Но… поверь, многие тебе завидуют…

Я вскинула на него удивленные мокрые глаза. Чему уж тут завидовать!

– Да-да, завидуют! – подтвердил он. – Не в каждом сердце может поселиться такая любовь. Не всем дано, а всем хочется. Боюсь, Катерина, что ты введешь моду на дневники. Просто уверен, что в следующем заезде девичьи дневники будут гвоздями сезона.

Он улыбнулся. У начальника лагеря была красивая улыбка. Ответной улыбки у меня не родилось. Во-первых, не было к ней повода, во-вторых, болела губа.

– Катя, может быть, ты все-таки знаешь, кто отрезал Рите волосы? – совсем другим тоном спросил Кирилл Михайлович, наконец по-начальнически.

– Нет, не знаю, – ответила я. – Могу только догадываться… но даже если знала бы…

– Не сказала бы?

– Думаю, что… не сказала бы… Потому что тот человек сделал это, скорее всего, из-за тех же чувств, из-за которых вы изрезали куртку Говоркова.

– Наверное, ты права, – согласился со мной начальник и все-таки отреагировал на мою губу: – Кать, зашла бы ты в медкабинет, а? Может, чем-нибудь помажут?

– Может, и помажут, – кивнула я и пошла мимо медкабинета к себе в номер в обнимку со своим дневником.

Я была рада уже хотя бы тому, что он не попадет в руки мамаше Игоря или моим родителям. Порвать его смогу только я сама, если захочу. А я еще подумаю, стоит ли мне этого хотеть.

Когда я вернулась в номер, вещей Зои и Риты в нем не было. Так я и предполагала. Переехали. Я не огорчилась. Как бы мы сейчас смотрели друг другу в глаза? Хорошо, что их нет. Даже дневник можно не прятать. Впрочем, он уже вообще никому не нужен. Все его прочитали.

Я села на постель и вдруг увидела что-то черно-коричневое, висящее на дверце шкафа. Не без опаски я приблизилась к этому предмету. Какой-то балахон, какие-то лохмотья… Может, это намек на мою ужасную сущность? Я сняла эту странную вещь с дверцы шкафа, и к моим ногам упал косматый парик. Все сразу стало ясно. Это костюм к прощальному карнавалу. Конечно, другие девчонки будут какими-нибудь принцессами да царевнами. А кем может быть преступница Максимова? Только Бабой Ягой. Хорошо еще, что не вурдалачихой, не разлагающимся мертвецом.

Можно подумать, что я пойду на их карнавал. Больно надо! Как-нибудь переживу этот последний завтрашний день одна. Возьму что-нибудь хорошее в библиотеке и буду весь день читать. А послезавтра – уже домой. С утра будем сдавать вещи, приводить помещения в порядок, а после обеда отчалим. И все кончится. Конечно, Игорь теперь будет считать меня ненормальной, но мне придется это стойко и мужественно пережить. Другого выхода все равно нет. Если он только приблизится ко мне, чтобы сказать что-нибудь страшное, я его опережу. Я скажу: «Мамочка же тебя предупреждала! Надо было быть бдительнее!»

Сегодня дописать не удастся, потому что минуту назад звонила Машка Калашникова. Она сейчас ко мне придет – поговорить.

Когда я вернулась из лагеря, то выяснилось, что у Машки за каникулы развился сумасшедший роман с Мишкой Ерофеевым из «Б». Машка была такая счастливая и все время меня благодарила за то, что я первая заметила ее красивые глаза. Этот Ерофеев тоже все время говорит, что у нее красивые глаза, и вообще считает ее красавицей. Я рада за Машку. Да и за Мишку тоже. Он мне тоже всегда был очень симпатичен. В детском саду мы были с ним в одной группе, так что я его неплохо знаю.

Ну, вот! Звонок в дверь. Это Машка. Все, допишу завтра.

5 декабря

У Машки и правда очень красивый роман. Ерофеев задаривает ее конфетами и цветами. Где только деньги берет? Они очень выгодно смотрятся на фоне друг друга. Машка белокурая, кудрявая, с серыми в голубизну глазами, а Мишка – абсолютный брюнет с черными глазами. Я заметила, что им многие завидуют. Похоже, что даже Настька Шевченко, у которой по-прежнему никакого друга нет, хотя она красивее всех наших девчонок, вместе взятых.

Ну, что ж! Хватит откладывать! Буду дописывать про то, что произошло со мной в последние лагерные дни.

Утром предпоследнего дня уже в столовой за завтраком все обсуждали предстоящий карнавал. Праздник всех так занимал, что даже обо мне забыли. Конечно, я этому очень обрадовалась. Рассказывать о костюмах не разрешалось, но чувствовалось, что девчонки утерпеть до конца не смогут. С разных сторон обеденного зала все-таки неслось:

– А на плече у меня роза…

– А у меня такой парик, закачаешься!

– А юбка такая… с фалдочками…

Я подумала, что хороша бы была, если бы присоединилась к ним со словами:

– А у меня такие лохмотья: умереть – не встать! И губа с болячкой! И царапина под глазом!

После завтрака мы должны были ехать на какую-то экскурсию, но разбушевалась такая непогода, что ее отменили. Сплошной стеной лил дождь и дул такой страшный ветер, что даже мелкий Финский залив дыбил черные мини-цунами. Я, как и собиралась, взяла в библиотеке парочку детективов и улеглась на постель читать.

Я здорово увлеклась преступлением в фамильном английском замке, когда в дверь постучали. Я даже не сразу поняла, что это ко мне стучат, потому что друг к другу в номера мы всегда входили без всяких церемоний. Я продолжала читать, когда опять раздался явственный стук в дверь. Кто же там такой вежливый?

– Войдите, – сказала я.

Я ожидала увидеть кого угодно, вплоть до Кирилла Михайловича, но только не Игоря. Он был очень бледен и как-то необычно скован в движениях. Я тут же сгруппировалась на постели и готова была бросить ему в лицо заготовленную фразу о прозорливой мамаше.

Игорь вошел, сел напротив меня на Зоину голую кровать и молчал. Я долго терпела его молчание, а потом решила его прервать, потому что терпеть уже не было никаких сил:

– Зачем ты пришел?

– Я читал твой дневник…

– И что? Его все читали. Подумаешь, удивил!

Это я специально так говорила, чтобы только не молчать, а сама мучительно краснела от своих дневниковых рассуждений о бюстгальтерах. Почему-то они меня мучили даже больше, чем бесконечные признания в любви к нему.

– Я потрясен… – сказал он. – Вернее, я даже не знаю, как передать тебе мои ощущения.

Я окончательно испугалась. Конечно же, его ощущения не из приятных, но все-таки было бы лучше, если бы он мне о них не рассказывал. С меня и так уже довольно. Прямо вся голова горит, будто у меня температура!

– Я не прошу тебя передавать мне свои ощущения! – выкрикнула я. – Мне ничего от тебя не надо! Понял?!

– Не понял… Я вообще ничего не понимаю. Ты пишешь такие слова, такие стихи, а разговариваешь со мной так, будто…

– Будто что?

– Ну… будто все это неправда…

– А тебе как бы хотелось? – насторожилась я.

– Хотелось, чтобы правда…

– Это и так правда. Но ведь твоя маман, как ты ее называешь, она же тебя предостерегала от меня. Может, тебе все-таки не стоит ко мне приближаться? Видишь, все от меня разбежались, как от больной неприличной болезнью. Может, и тебе стоит уйти?

Игорь поморщился, отмахнулся от моих слов и сказал: