Газета Завтра 794 (58 2009) - Газета Завтра

А вчера что муженёк отчебучил? Сидит, смотрит свой чемпионат, ирод. Татьяна с подругой по телефону заболталась, та тоже не работает, дома сидит, ну и много общих интересов. Заболталась, упустила, который час, а спохватилась когда, оказалась, что она пропустила 568-ю серию "Страданий женщины". Главное, муж, нарочно, конечно, чтобы она не спохватилась, дочку тихонько уложил спать, чтобы Татьяна и не слышала, а сам смотрит свой спорт. Татьяна так ругалась! Она ни одной серии не пропустила, а из-за этого аспида не знает, нашлась без вести пропавшая любовница сына второго мужа сестры главной героини или нет. Слава Богу, утром серии повторяют. Но надо было дождаться утра! Да и мать позвонила, чтобы серию обсудить, а Татьяна, как дура, одна ничего не знает из-за своего муженька-эгоиста. Мать так и сказала: прибей его, чёрта такого! Но Татьяна — прекрасной души человек. Поорала-поорала, разорвала на мелкие кусочки его газету любимую, которую он ещё не читал (пусть знает, каково это), да и успокоилась.

Говорят, что она выглядит старше своих лет. А чему здесь удивляться? Поживи-ка с её мужем, помайся каждый день! Такой враг рода человеческого живьем в могилу загонит! Он её не достоин, безусловно! Никаких сомнений! Ни у неё, ни у матери ни у тётки. Она достойна намного лучшей участи. Но что поделаешь? Татьяна понимает, что это — её крест, что дочке нужен отец. Потому и сказала ему, что если что… И продолжает ежедневно страдать, терпеть немыслимые муки, про которые можно не один сериал снять.

Иван Миронов ЗАМУРОВАННЫЕ-2 Продолжение. Начало — в N 5

Единственное здание, не разрушаемое временем, не подвластное ходу истории, непоколебимое в войнах и революционных потрясениях, — это тюрьма. Тюрьма — неизменный символ своей эпохи, непременная изнанка государственного прогресса и просвещения, свободы и равенства, демократии и политического плюрализма. Историю Франции можно изучать по узникам Бастилии, историю Российской Империи — по шлиссельбургской крепости и Петропавловским казематам, а образы "подвалов Лубянки" и ГУЛАГа неотделимы от доброй половины лет советской эпохи.

Уже почти двадцать лет главным острогом, наводящим ужас на обитателей высоких кабинетов, является Федеральная тюрьма N 1. Суровый образ политической тюрьмы, как хороший коньяк, требует выдержки. Пройдут годы, и мрачная слава централа в Сокольниках затмит своих легендарных исторических предшественников. Снимут фильмы, напишут книги, сложат песни. Ведь эти стены обрекали на страдания гэкачепистов, опальных олигархов, проштрафившихся министров, зарвавшихся банкиров, главшпанов самых могущественных организованных преступных группировок. Все, по своей сути, — жертвы собственных преимуществ.

Название сего заведения уложилось в три цифры — ИЗ-99/1. Две девятки говорят о федеральном значении изолятора. Неофициально ИЗ-99/1 называют "фабрикой звёзд", "девяткой", "Абу-Грейб", "Бастилией", "Гробом". Сегодня здесь ждут своей участи фигуранты всех самых громких дел последнего десятилетия. Многие сидят годами, дорога отсюда на свободу в разы уже, чем на пожизненный остров "Огненный". 99/1 — это точка, реже многоточие в сумасшедших карьерах, блистательных биографиях, захватывающих боевиках и душераздирающих трагедиях. Это скала в море власти и успеха, о которую разбиваются судьбы их вершителей.

Посадочных мест на "девятке" не больше сотни, именно "посадочных", поскольку, как правило, им всегда предшествует стремительный взлёт. Избранностью клиентуры определяются индивидуальный подход и исключительная изоляция. Единственная связующая нить с родными — письма, насквозь пропахшие едкой парфюмерией цензоров, с размазанным, словно с медицинской справки, штампом — "проверено". Камеры, адвокатские, прогулочные дворики, продолы-коридоры от души нашпигованы подслушивающей и подглядывающей электроникой. Под запретом даже шнурки, и чтобы подвязать на подбитых баландой животах штаны, сидельцы плетут верёвки из сорочек от Бриони, Армани и Гуччи…

ПРОПИСКА

Проехав шлюз, "Газель" остановилась. Сквозь решётки "воронка" я смог разглядеть лишь кусок серой обшарпанной стены и нижний угол большого окна. Меня вывели на улицу. Зимнюю ночь угрюмо разрезал масляный лунный серп. Навстречу милицейскому конвою вышли трое в зеленой пятнистой форме: потертый безразмерный камуфляж, сбитые ботинки, небольшие ростом, с отекшими лицами, и, словно лейбл на этом человеческом материале, на рукавах красовался шеврон "Министерство юстиции. ГУИН".

Поднявшись на третий этаж, ведущий постучал ключом-"вездеходом" по железной двери, провёл рукавом по чёрному электронному датчику, на котором, пискнув, зажёгся зелёный диод, далее три оборота ключа, и дверь впустила нас на этаж. Не успел я оглянуться по сторонам, как оказался в четырёхместной камере-сборке.

Пара двухъярусных шконок, между ними стол, вместо параши в углу возвышался унитаз, обнесенный бетонной оградкой высотой в метр, над раковиной для мыльно-рыльных принадлежностей топорщился зеркальный пластиковый ящик. Размером хата пять метров в ширину и три в длину. Зато потолок высокий — метра под четыре. Окно тоже "приятно" впечатляло: решётка снаружи, решётка изнутри, матовая плёнка на стёклах.

Спустя минут сорок ввалился тучный прапорщик в сопровождении двух сержантов. Личный обыск и опись вещей прошли довольно быстро. Отобрали почти всё, взамен выдали квитанцию "о приёме изъятых вещей у арестованного", в правом углу которой в графе "наименование органа" от руки было вписано "ФГУ ИЗ-99/1". Название тюрьмы мне пока ни о чем не говорило. Тщедушный сержантик притащил положняковую казёнку — старый матрац, грязную подушку, комплект застиранного постельного белья и картонную коробку, запаянную в целлофан с куском хозяйственного мыла, зубной пастой и щеткой. Матрац — в одну руку, миску, кружку — в другую, двинулись по продолу.

Подойдя к хате, находившейся почти в самом конце продола, вертухай приказал мне встать лицом к стене, открыл глазок и, не отрываясь от него, несколько раз повернул ключом в замке. Тормоза, громыхнув, открылись, насколько позволяли фиксаторы. Из камерной утробы ударили дискотечные басы на полную мощность работающего телевизора. Боком обогнув "тормоза", я зашел внутрь. По планировке хата была аналогична "сборке", но из-за обжитости выглядела гораздо теснее — нечто среднее между комнатой в общежитии и продуктовым складом. В нервном ожидании воплощения художественных представлений о тюрьме с её "прописками" и "пресс-хатами" я стал рассматривать публику.

По краям верхних шконок в одинаковой позе лотоса, словно сфинксы, застыли два внушительного вида и габаритов сидельца. Хмурые лица, бритые затылки, спортивная заточка, в тучных фигурах проглядывало многолетнее самоистязание железом. Один слегка переваливал за центнер, другой мог не вписаться и в полтора. Этот сиделец весь был запартачен цветными картинками. Он опирался на изуродованную руку, на которой отсутствовали указательный, средний и безымянный пальцы. Киношный образ пресс-хаты разрушал третий сокамерник — несуразно сложенный высокий очкарик. Толстые диоптрии, облегающая водолазка и кальсоны цвета хаки, подчеркивавшие рахитизм фигуры, нелепость движений, неосознанно подгоняемых под музыку, невольно вызывали улыбку. К тому же шконку этот хамовато-интеллигентного покроя танцор занимал, по моим вольным представлениям, самую почетную — правую нижнюю, возле окна.

— Здрасьте, — механически бросил я, озираясь по сторонам.

Кто-то поздоровался, остальные лишь молча кивнули, пристально всматриваясь во вновь прибывшего. Свободные нары были заставлены, но тут же сверху пошла команда: "Заяц, убери вещи". И парень в камуфлированных кальсонах, не сбиваясь с музыкального такта, ловко принялся рассовывать и утрамбовывать баулы, пакеты, мешки в пустые щели камеры.

Когда я, наконец, бросил на освободившееся пространство матрац, началось знакомство с круговым рукопожатием. "Заяц" представился Севой, остальные оказались Сергеями.

— Что за беда, Вань? — поинтересовался Сергей с погонялом Алтын.

— Чубайс.

— Да, точно, — подпрыгнул танцор Сева, изобразив на лице необъяснимое удовольствие. — По ящику тебя видели и фотку твою в газетах пропечатали.

— А что у вас за дела? — спросил я в ответ.

Алтына грузили убийством в составе банды, беспалого тяжеловеса по кличке Бубен судили за организацию наркомафии.

Сева-Заяц назвал свои статьи.

— Это куда? — для меня цифирь Уголовного кодекса начиналась и заканчивалась убойной сто пятой.

— Вымогалово шьют, — развел руками Сева и, театрально выдержав паузу, добавил: — Я — "Чёрный плащ". Слышал?

— Не слышал, — за последнюю неделю я впервые рассмеялся.

— Значит, здесь такая постанова, — вполголоса напутствовал Бубен. — Живём людским, шнырей нет, на тряпку упасть не западло. О своих делюгах не базарим. Собрался на "дальняк" — распрягаешь занавеску, если в хате кто-то ест — дождись, пока закончит. В остальном по ходу разберешься.