Ветры странствий. Публицистические очерки - Евгений Панов

– И сад у вас есть?

– А как же!

– Ну, так, может, принесите смородины, малины огурцов? Чтоб нам в город не мотаться.

– Нет, нет, нам не разрешают.

– Да чего вы боитесь? Никто и не узнает.

– Нет, нет…

Что тут скажешь? Наверно, так боялись только тогда, когда «полыхал над землей небосвод, как багровое знамя». И чего, собственно, боятся? Ослушаться начальства и потерять место? Наверно. А еще пуще страшатся обвинения в незаконном, без патента, предпринимательстве, внимания налоговиков, которые присосутся – не отдерешь. А пуще всего пригибает обыкновенного человека столкновение с бездушной и безликой корпорацией под названием «государство», устанавливающей свои железные правила, решающей, быть человеку свободным или подневольным, богатым или бедным. Вот, например, продукция белорусских предприятий продается в России вдвое-втрое дешевле, чем внутри страны. И понятно, почему: в России, ввиду большой конкуренции российских и мировых товаров, приходится, как ни обидно, снижать цену, демпинговать, чтобы получить хотя бы немного валюты, без которой Республика Беларусь задыхается. Однако такая экономическая политика власти безнадежно отчужденному от нее человеку часто не понятна, он не может взять в толк, почему белорусские женщины из приграничных областей вынуждены ехать за известным белорусским бельем «Милавица» в Смоленск и, вообще, почему независимость должна сопровождаться бедностью. Он видит, как в иные периоды за три-четыре недели белорусский рубль опускается на 20—25 пунктов относительно российского, который и сам чувствует себя не блестяще по отношению к доллару и евро. Значит, впереди очередная неизбежная девальвация или, по крайней мере, деноминация. И то – нули с купюр действительно надо убирать, иначе скоро придется держать наличность не в кошельке, а мешке…

Видя все это, человек не понимает того, что он видит. Разобраться в истинных и декларируемых сюжетах белорусской экономики он не в силах. Вот, скажем, физиотерапевты санатория, Бог знает какими усилиями поддерживающие изношенное оборудование в надлежащем состоянии, не всегда вовремя получает скромную зарплату, а те бесконечно перекуривающие мужички, что в двух шагах от них неспешно чинят тротуары, получают ее регулярно. И те, и другие работают в одной и той же общественно-экономической системе: одни – не покладая рук, другие – спустя рукава. Что это за система? Капитализм, социализм? Социализм, замаскированный под капитализм? Или же наоборот – капитализм, притворяющийся социализмом? Или же – не первое, ни второе? Может, перед нами некоторая эклектичная экономическая реальность, не построенная по определенному плану, а сложившаяся стихийно, в бесконечной, судорожной и жестокой, практике латания дыр подвернувшимся материалом?

Эклектика тоже заметный признак белорусской жизни. Забавные соединения разнородного, порой откровенно противоречивого и даже чуждого, обнаруживаешь в самых неожиданных местах. Например, в устройстве лагерного быта детей. Во-первых, уже само по себе сочетание санатория и детского лагеря, сосуществование не просто на одной территории, а в одном корпусе, разве что на разных этажах пенсионеров и «пионеров» выглядит по-новаторски смело. Или и вправду забавно. А, по мнению приехавших лечиться пожилых людей, является форменным издевательством. Во-вторых, если повнимательнее присмотреться к лагерю как таковому, то увидишь, что он сохранил в себе многие черты пионерского прошлого – линейку, костры, деление на отряды, между которыми идет настоящее нешуточное соревнование, и приобрел многие черты, немыслимые в пионерские времена – дискотеки, своеобразные коллективные медитации под именем «вечерняя свеча», разнообразие «прикидов», заменившее скромное единообразие формы под красный галстук… При этом когда-то идеологически нагруженный костер, на котором теперь могут сжечь какое-нибудь (и даже чье-нибудь) чучело, предшествует дискотеке, где отряды перетанцовывают друг друга… Но противоречия никого не интересуют и уж, тем более, не заботят. Дисциплина соблюдается? Происшествий нет? И – прекрасно. Остальное – от лукавого.

Параллельно с дискотеками и линейками протекает производственная и профсоюзная жизнь санатория. О последней информируют сохранившиеся с советских времен стенды c порядком выцветшими агитационными листовками типа «Останови беду!», «Не будь равнодушным!», «Пьяному за рулем не место!» На вахте главного корпуса нельзя не отметить уважительное отношение к «Журналу прибытия и убытия сотрудников». Он лежит на отдельном столике возле кабинета с табличкой «Маркетолог». Ничего не попишешь – в санаторное дело бесцеремонно вломилась коммерция. Все еще прочные советские устои причудливо дополняются рыночными веяниями. Путевка гарантирует два посещения бассейна в неделю, а хочешь плавать чаще – плати. Нормировано число сеансов массажа, число инъекций и анализов… Сверхнормативную плату берут, но берут как-то стеснительно, словно извиняясь, что иначе не могут. Врачи, процедурные сестры (и даже братья!) доброжелательны и улыбчивы. Они очень боятся чем-нибудь тебя обидеть. Страх – это ведь и страх ошибиться, «сделать не то», переступить черту, за которой ты уже не человек, давший клятву Гиппократа, а рвач, алчный «бизнесмен», бессовестный обирала. Этот страх – почти страх Божий.

– Это вы про смородину спрашивали? – тихо сказала мне за завтраком официантка. – Идите в нашу деревню к Валентине…

И объяснила, как пройти: до шоссе, потом лесом, полем, дом из белого кирпича на окраине, второй справа…

До шоссе надо идти по дороге, рассекающей луг, на котором всегда кормятся аисты. Вон он вышагивает! Вот – взлетел, машет неторопливо резными крыльями…

За шоссе начинается глухой и темный лес. Ну, хорош! Огромные ели, высоченные сосны, густой подлесок… Заходятся в песнях птахи… День – как по заказу: ясно, не слишком жарко, не душно даже в чаще, так что идти легко и приятно, хотя тропинка поднимается в гору. Поле занято подрастающей крепенькой, ладной кукурузой. Вдали виднеются какие-то кущи. Аа-а, да это ведь моя деревня… Десять минут пути, и вот я у задних дворов, к которым примыкают земельные наделы. Делянки буйно цветут картофельным цветом. По краям изобильно поспевают кабачки. Ближе к домам стоят обсыпные кусты смородины. Вот он, второй дом из белого кирпича. Калитка открыта, дверь сарая настежь, а людей не видно. Колочу в ворота, кричу – «хозяева-а-а!!!». Никакого толку. Кто меня слышит, так это собака в соседнем дворе. Поднимает лай на полдеревни. Открывается калитка, ко мне направляется пожилой круглоголовый мужик, похожий на зубра из Беловежской пущи. Он бос, одет в сивую майку и порты на подтяжках, имеет бурое лицо, желтые настороженные глаза…

– Валентина здесь живет? – спрашиваю, поздоровавшись.

– Какая Валентина? Нет здесь никакой Валентины.

– Сказали – второй дом справа.

– Не, тут Валя живет.

– Ну, Валя так Валя. А где она, не знаете?

– За черникой в лес они поехали. Завели мотоблок и поехали.

– Она смородины хотела продать. А у вас нет смородины?

– Не, я не знаю. Этим дочка заведует.

– А у кого спросить?

– Не, не знаю… Разве что у Нинки? Пойду зайду.

Идет к дому напротив, через улицу, долго пропадает, наконец, выходит не один, с другим мужиком лет под семьдесят, похожим на аиста – худым, узкоголовым, длинноносым. И этот второй, изучающее разглядывая меня, говорит:

– Нина тоже в лес за черникой ушла… А кто может смородины продать, не знаю, искать надо по деревне, а деревня-то пустая…

Конец деревенской улицы теряется вдали. И если все в воскресный день и впрямь ушли в лес, то это прямо-таки партизанский исход.

– А ты сюда пешком шел? – спрашивает желтоглазый круглоголовый зубр.

– Пешком. Из санатория. Через лес и поле. А вы так здесь и ходите – и летом, и зимой? Зимой-то тропинку чистят?

– Не. А кто будет чистить? Идешь по первому снегу – вешки ставишь. Все полтора километра. Потом следишь, чтобы их не заносило, проверяешь, заменяешь, если надо.

– А вы чего, неужели без дачи? – встревает аистоголовый – Свою-то ягоду негде вырастить?.. А вон и сестра вернулась.

И точно, из огорода, сразу за которым начинается лес, выходит тетка Нина. Длинноносый оказался ее родным братом. А сам по себе он был редким для лишенной морей Белоруссии человеком морской профессии – бывшим капитаном торгового флота, списанным на берег по причине распространенного нашего недуга и бросившим вечный якорь в родной деревне. Так и доживали они свой век в старом родительском доме. Сестрин муж умер, дети давно отделились, свили свои гнезда кто в городе, кто в другой деревне, а у капитана ни семьи, ни детей никогда не было.