Миссия выполнима - Брайан Гарфилд

– И эта работа – Стурка?

– Да. Я буду с вами откровенен: мы планировали провести широкую серию арестов и посадить всех, на кого у нас имеется досье, но по некоторым причинам этот план пришлось отменить. Как вы понимаете, информация эта строго конфиденциальна и не должна покинуть пределов этой комнаты.

– Разумеется.

– Поэтому все должно быть сделано очень тихо и аккуратно. Быстро и без следов. Вы найдете Стурку, узнаете, стоит ли за ним кто-нибудь еще, и выясните, кто или что это такое.

– А если окажется, что это правительство другого государства?

– Нет. Я в это не верю.

Лайм тоже в это не верил, но на свете бывает всякое.

– Можно мне задать вам один вопрос? Вы хотите, чтобы я сделал визитную карточку из Стурки?

Саттертуэйт отрицательно покачал головой:

– Это означало бы, что мы играем в их игру. Нет, я не хочу, чтобы вы разрезали его по кусочкам. Наоборот, мы должны проделать все очень корректно, без шума: просто взять этого сукина сына и осудить его в назидание другим. Арест, суд, приговор, исполнение. Довольно эти свиньи действовали нам на нервы, пришло время поменяться с ними местами. Но мы не будем поступать так же, как они, потому что мы не можем игнорировать собственные правила. Они напали на истеблишмент, и истеблишмент должен поставить их на место, причем так, как это предписывает закон.

– Все это звучит замечательно, – сказал Лайм, – но вам нужен человек покрупней меня.

– Мне нравится ваш размер.

Лайм затянулся сигаретой и выпустил дым:

– Я на покое. Передвигаю бумажки, вот и все. Еще несколько лет, и я уйду на пенсию.

Саттертуэйт улыбнулся и с сомнением покачал головой:

– Неужели вы не понимаете? Все, кто стоит выше вас, – политические фигуры. Они не годятся.

– На самом деле вам лучше обратиться в ФБР. Почему вы не поручите это им?

– Потому что для многих ФБР – символ полицейского государства.

– Вот дерьмо. Только у них есть средства, чтобы вести такое дело.

Саттертуэйт поднялся из-за стола. Он действительно был коротышкой – не больше пяти футов и пяти дюймов вместе с ботинками. Он сказал:

– Пожалуй, нам пора присоединиться к остальным. Спасибо, что удовлетворили мою просьбу.

Они миновали довольно оживленный подземный коридор и прибыли на пресс-конференцию как раз перед президентом. По крайней мере, это было очень похоже на пресс-конференцию: фотографы неустанно сновали взад-вперед по залу, репортеры с микрофонами ловили людей, а телевизионщики настраивали свою громоздкую аппаратуру. Свет был резким и болезненно бил в глаза. Технари отпускали громкие замечания по поводу уровня звука в микрофоне. Оператор орал: «Уберите свою чертову ногу с моего кабеля!» – и размахивал длинным проводом, как хлыстом. Кто-то стоял на президентской трибуне с изображением большой государственной печати, чтобы телеоператоры могли настроить свои камеры по его фигуре, нацеливая их под правильным углом.

На одном из экранов в зале шла прямая трансляция кабельного телевидения. Звука не было, но Лайм не нуждался в комментариях, настолько выразительным был сам видеоряд. Сначала на экране показывали схематический план Капитолия с помеченными местами взрывов, видимо объясняя, что более сильных разрушений удалось избежать благодаря прочности нижних помещений, расположенных под залами палаты представителей и сената, и опорных арок, пронизывающих структуру всего здания. Затем на мониторе появился общий вид Капитолия, освещенного установленными полицией прожекторами; вокруг мелькали представители власти и люди в форме, а перед камерой стояли репортеры и что-то говорили. Потом сцена снова поменялась – камера следовала за людьми, входившими в разрушенное здание. Между колоннами все еще клубился дым. Люди разбирали и просеивали обломки, от которых поднимались облака пыли. К этому времени все тела, живые и мертвые, были найдены и извлечены из-под обломков; искали только осколки бомб.

Кучка журналистов обступила Лайма.

– Вы один из тех, кто поймал преступников?

– Что будет дальше, мистер Лайм?

– Вы можете рассказать нам что-нибудь о террористах, которых вы арестовали?

– Простите, пока никаких комментариев.

В другом конце зала Перри Хэрн разговаривал по телефону; он положил трубку и заговорил, требуя внимания, потом подал сигнал, и все стали занимать места на расставленных амфитеатром стульях.

Громкий говор утих до уровня гула, затем легкого ропота и наконец совсем умолк. Саттертуэйт поймал взгляд Лайма и кивнул; Лайм продвинулся вперед и занял место, которое ему указал Саттертуэйт, позади и чуть ниже президентской трибуны. Вице-президент, генеральный прокурор и несколько других высокопоставленных лиц вошли в зал и заняли места по обе стороны от Лайма. Генеральный прокурор Роберт Акерт, узнав Лайма, коротко ему улыбнулся; он выглядел напряженным и настороженным, как кулачный боец, которого слишком сильно и слишком часто били в голову.

Теперь они все сидели в один ряд позади трибуны, лицом к журналистам. Лайм чувствовал себя не в своей тарелке. Он все время скрещивал и разводил ноги.

На экране появился известный журналист, что-то говоривший в камеру с очень серьезным выражением лица. Потом план перешел на пустую президентскую трибуну, и Лайм увидел собственное лицо. Оно показалось ему чужим.

– Дамы и господа, президент Соединенных Штатов Америки.

Ботинки президента Брюстера застучали по твердому полу. Он появился сбоку и сразу наполнил собой зал; взгляды и внимание всех устремились к человеку, который, кивнув с серьезным видом журналистам, занял свое место и начал поправлять правой рукой один из микрофонов, одновременно раскладывая несколько листочков на покатой поверхности трибуны вровень с животом.

Некоторое время президент молча смотрел в камеру. Он был очень высокого роста, поджарый, загорелый, с довольно привлекательным лицом – крупным и внушительным, с глубокими складками, отчетливо обрисовывавшими квадратную челюсть. У него были густые волосы, все еще темно-каштановые, но, скорей всего, крашеные, судя по вздутым венам и веснушчатой коже на руках, которые выдавали его настоящий возраст. Тело под массивной челюстью выглядело тяжеловатым, хотя он двигался энергичной и спортивной походкой человека, много времени проводившего в бассейне и сауне Белого дома, – это было тело, требовавшее дорогостоящих забот. У него был крючковатый нос и маленькие, хорошо посаженные уши; глаза выглядели бледнее, чем остальная часть лица. Одевался он всегда безупречно. Когда он молчал, как теперь, то источал тепло, искренность и интеллигентность; но если начинал говорить, его речь, всегда имевшая легкий налет какого-то диалекта, звучала несколько невнятно. В ней слышался какой-то простонародный оттенок, что-то смутно ассоциируемое с рабочей спецовкой или кепкой фермера, брошенной на выжженный солнцем плетень рядом с бутылью кукурузной водки и дремлющей в тени собакой.

Все это было притворством – и отполированная внешность, и «свойский» задушевный голос. Складывалось впечатление, что по-настоящему Говард Брюстер может существовать только на публике. После последних выборов лицо Брюстера стало несколько более застывшим и приобрело привкус затаенной горечи – как внешний знак его недовольства и разочарования по поводу прискорбного выбора, сделанного нацией.

Президент начал с ожидаемого всеми выражения соболезнования семьям погибших, «выдающихся сынов Америки, о которых мы сегодня все скорбим», и чувства возмущения и гнева, которое он разделяет вместе со всем народом. Лайм сидел в состоянии хмурой отстраненности, прислушиваясь не столько к словам президента, сколько к перепадам его голоса. Брюстер не был мастером риторики, и составители его речи подделывались под его стиль: в ней не встречалось ни резких выражений, ни жестких афоризмов, которые могли бы сконцентрировать суть момента в одной фразе. Выступление гладко текло в русле общепринятых банальностей, специально рассчитанных на то, чтобы успокоить и расслабить поверженных в шок и отчаяние людей; это были слова, преисполненные теплого сожаления, мягкой печали и обещания того, что, несмотря на происшедшую трагедию, в будущем все будет хорошо. В них звучала нотка благородной скорби, но не тревоги, жажда справедливости, но не яростного возмездия. Давайте не будем терять голову, говорил он. Спокойствие, друзья, и торжество закона. Преступники схвачены благодаря бдительности и активным действиям, предпринятым помощником заместителя директора Секретной службы Дэвидом Лаймом…

Моментально все огни сфокусировались на Лайме; он замигал и закивал в камеры. Президент одарил его грустной отеческой улыбкой, прежде чем вернуться к своей речи, и тут же вновь все огни и объективы переместились на него, – и ради этого момента Лайм должен был сидеть в своем кресле на протяжении всего выступления президента.