Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки - Гавриил Левинзон

Сведения об их знакомстве и женитьбе у меня самые точные.

Однажды мама присела на скамейке в скверике, и в это же самое время из какого-то раскрытого окна донеслась песенка: "Ах, любовь - это страшная сила!" Это было неспроста. Едва только песня перестала звучать, мама повернула голову и увидела на соседней скамейке папу, который ни о какой любви не думал, может быть, и песни не слышал, а предавался "душевной огорченности"; бедняга уже не замечал, что на одной его ноге красный носок, а на другой - зеленый. Маме стало жаль этого человека. Ей нестерпимо захотелось сделать его счастливым.

Когда-то, когда мама была еще студенткой, они с папой в одной компании праздник какой-то справляли. И вот мама стала смотреть на папу и ждать, когда он ее узнает и поздоровается. А папа хоть и узнал, но не поздоровался. "Наглец", - решила мама и уже встала, чтобы уйти, но тут папа закурил очередную, третью уже сигарету, и мама поняла, что если в ближайшее время не найдется человек, который отучит папу курить, то папа наверняка скончается от никотинного отравления. Нельзя было бросить этого человека вот так - на скамейке, в разных носках - на произвол судьбы. Ко всему еще с мамой невероятное приключилось: ей начало представляться, как этот человек входит в ее дом и спрашивает: "Что это у тебя такой усталый вид, родная?" Потом - что он ее ведет за руку по морскому пляжу, на нем красивые плавки - одна половина зеленая, а другая красная, а на маме красивый купальник, тоже красный с зеленым, и папа ей говорит: "Я научу тебя плавать". Последним представилось, как папа укачивает на руках ее ребенка - меня! Мама поняла: перед ней родной человек.

- Здравствуйте, - сказала мама. - Насилу вас узнала!

Так папа оказался в нашем благополучном доме, в квартире в восемьдесять один квадратный метр, с телефоном, двумя балконами и просторной ванной, выложенной первосортным нетускнеющим кафелем.

Все у папы выходило так, как пригрезилось маме: он маму плавать научил, а возвращаясь с работы, спрашивал: "Ты не устала, родная?" Мама отучила папу курить, кое к чему приучила, даже галстук в гости надевать; у папы изменилось выражение лица, он стал веселей, уверенней в себе, и все, кто его ни встречал, говорили, что женитьба ему на пользу. В каких-нибудь три месяца мама сделала папу счастливым, но иногда ей казалось, что он не совсем это понимает.

Скоро я присоединился к этим успехам. Меня папа укачивал, как это может делать только родной человек. Я стал подрастать и скоро тоже заметил, что он родной-преродной. Мама, само собой, тоже была родная, и когда мы выходили в город всей семьей, то каждому, кто ни посмотрит, было ясно, что все у нас родные друг другу, а постороннего мы в свой дом не допустим.

На пятом году жизни я стал замечать, что папа смешной. Мне нравилось следить за ним незаметно. Два раза с ним невероятно смешное случалось: как-то в поезде ночью он с верхней полки свалился на старушку, старушка закричала: "Ой, кто это?" - "Это я, с верхней полки", - ответил папа вежливо, отчетливо выговаривая слова. В другой раз папа в автобусе не удержался на ногах и свалился прямо на лукошко с яйцами, которые женщина на коленях держала. Женщина обозвала папу кретином, но все в автобусе были так довольны зрелищем, что зашикали на женщину.

Иногда с папой случались "душевные огорчения". И каждый раз из-за одного и того же: никак он не мог понять, что на свете всякое случается. Никак я ему этого втолковать не мог.

Но радостей и удач было гораздо больше. Особенно большой радостью были письма, которые иногда приходили папе от его бывших учеников и учениц. Ученицы писали письма длинные, и писем от них было больше. Ученики и ученицы рассказывали, как им живется, где они теперь работают, вспоминали о своей интернатской жизни. Я понял, что в интернате папа был тоже смешной и что это нравилось его ученикам. Одна ученица написала папе удивительное письмо. В письме этом она вспоминала о том, как папа заставлял ее работать на уроке, как не разрешал ей сидеть за партой в курточке в накидку, и многое другое. Дальше ученица эта сообщала, что она уже совсем взрослая - окончила педучилище, получила направление на работу и теперь может сказать папе, что она его любит и с радостью вышла бы за него замуж, если бы он только захотел. Маме очень понравилось это письмо она его положила в шкатулку с бумагами, а ученице отослала коробку конфет. С тех пор она любит говорить папе: "По-моему, ты не совсем понимаешь, какая тебе досталась хорошая жена".

Дед первый смекнул, что наш благополучный дом нуждается в теме. Он расспросил одного своего приятеля, другого и выяснил, что в нашем городе есть НИИ, где очень хорошие темы дают. Дед подолгу стал вести разговоры с папой о том, что нужно идти работать в этот НИИ, а не в школу или еще куда-нибудь. Папа послушался его совета, и все стали ждать, когда он раздобудет тему. Но папа уж очень долго присматривался да подучивался, он объяснял деду, что еще рано думать о теме. Дед не соглашался: он считал, что нужно сперва ее, то есть тему, притащить в дом, а там видно будет. В общем, тема появилась позже, чем хотелось бы деду, но и гораздо раньше, чем вначале задумал папа. Мы пригляделись к нашей квартире и решили, что пора делать ремонт.

Я посетил трех человек с темами из нашего класса, понаблюдал за жизнью в их доме, осмотрел квартиры. Наш дом был получше, но все же кое-что полезного я увидел. В одном доме было две темы - я стал подумывать, что и нам неплохо бы второй обзавестись. У меня с дедом об этом разговор был. Дед сказал, что я говорю дело, но вот беда: наш дом две темы сразу не потянет. В другом доме я приметил гантели в прихожей и такие же купил папе, чтоб он форму поддерживал. В третьем доме сын называл отца "старик". Я попробовал это внедрить у нас, но папа сказал:

- Никогда не подхватывай ходячих словечек.

Но зато аквариум почти такой же, как я обнаружил в этом доме, мы с дедом купили.

Дед тоже многое сделал для нашей темы. Одних папок всевозможных с десяток купил. После каждой покупки он говорил папе:

- Ты давай, действуй! Как там у нас дела?

Он купил пишущую машинку, много пачек бумаги, он начал для нашей темы спиртное приносить; бутылки он сперва ставил в книжный шкаф, но их так много набралось, что мы выделили им место: открываешь створку - и человек ахает. Дед поговаривал, что настанет время, когда это все пригодится для важного диссертабельного разговора. Наша тема стала пользоваться успехом у папиных друзей.

Теперь уже получалось так: что бы мы ни предпринимали, что бы ни покупали - все это для темы. Новые шторы - для темы, новые красивые туфли папе - для темы, потому что, если вдуматься, человек с темой не может ходить в некрасивых туфлях. Бабушка стала готовить блюда, каких раньше не готовила; мама стала больше уделять внимания папе: то причешет его, то велит рубашку сменить. (Папа стал говорить, что вихор на макушке единственное невозделанное место на нем.) Даже знакомые наши стали интересоваться: "Как поживает ваша тема?" Один папа для темы ничего не покупал, по-прежнему редко причесывался и даже не избавился от привычки тихонько насвистывать. Это тревожило.

Но однажды в комнате, отведенной для темы, застучала машинка. Лица у всех сделались особенными: дело пошло! Но только одному мне пришло в голову поинтересоваться, что же папа печатает, запершись один. Я стал изучать папины бумаги и скоро нашел то, что искал: к теме это не имело отношения. Но я помалкивал: не доносить же на родного отца! Да и очень мне хотелось почитать, что папа сочинит дальше.

Стук машинки всех усыпил... Но время шло, и однажды выяснилось, что не всякую тему можно защитить между двумя ремонтами. Мама затеяла с папой долгий, многонедельный разговор о том, как папа себе представляет наше дальнейшее положение. Папе этот разговор не нравился. Мама то отступала, то наступала, но все же продвигалась вперед. Начинала она со слов: "Я не собираюсь тебе ничего навязывать, но все же ты должен понять..." А заканчивать ей приходилось так: "Что ты таращишь глаза? Не хочешь об этом говорить, не надо".

Чем закончился этот разговор вы узнаете в конце этой истории.

О том, как мама Хиггинса помогала мне работать над собой и как я

разобрался в том, что означала ее загадочная улыбка

Я уже не сомневался, что попал в полосу неудач. Я знал, что бороться с этим нельзя. Нужно только стараться вести себя мужественно. Поэтому, когда я за завтраком хлебнул чересчур уж горячего чаю, я не поморщился даже, а только с пониманием кивнул. Я ждал, что неприятности начнутся, как только я захлопну дверь квартиры. Но проклятая теория вероятности дала мне минуты две передыху. Они начались на улице. Со злющим лицом, с мокрой тряпкой в руке из парадного выскочила дворничиха. Я сразу понял: это еще один результат эксперимента с мусорным ящиком. И хотя я знал, что неприятность предотвратить нельзя, я развернулся и понесся от разъяренной женщины: тряпка полетела мне вслед, шмякнулась о мою спину, хлестнула концом по щеке и отвалилась. Я остановился на безопасном расстоянии и стал думать, как лучше всего прорваться к школе. Дворничиха обзывала меня словами, довольно обидными даже для человека, попавшего в полосу неудач, и она не слышала, что я ей два раза сказал: "Вы потише, потише!" Из ее слов выходило, что я каждый вечер переворачиваю мусорные ящики. Какая в этом была несправедливость! Меня утешало только то, что ни я, ни дворничиха тут ни при чем: всем заправляет теория вероятности. Хотелось достать калькулятор и подсчитать, сколько на мою жизнь выпадет несправедливостей. На балкон вышел несимпатичный пенсионер: ябедник решил полюбоваться на дело рук своих. Он прихлебывал из стакана что-то невкусное, морщился и даже вздрогнул разок. Он сказал дворничихе, что кричать бесполезно, а пусть она лучше идет в школу, отыщет там меня и обо всем сообщит директору. Начали страшные слова носиться над акациями: "примут меры", "наказать", "родителям на работу". Я убежал. Нашу улицу я проскочил дворами, но когда подходил к школе, обернулся и увидел, что дворничиха вон она, идет с деловым видом.