Сводя счеты - Вуди Аллен

К этому времени я, удивляя соседей по залу, начал, по обыкновению моему, помогать миму прояснить подробности исполняемой им сценки, высказывая вслух догадки о том, что он делает. “Подушка… большая подушка. Диванная? Похоже, диванная…” Такое добронамеренное участие в представлении нередко расстраивает истинных ценителей бессловесного театра, — я уже успел обнаружить, что в подобных случаях зрители, сидящие рядом со мной, имеют тенденцию выражать свое недовольство самыми разными способами, от многозначительного покашливания до нанесенного как бы львиной лапой подзатыльника, какой я получил однажды от дамы из Театрального общества манхессетских домохозяек. На сей раз похожая на полковника Икабода Крейна престарелая леди хлопнула меня театральным биноклем, точно арапником, по костяшкам пальцев и посоветовала: “Уймись, жеребец”. Но затем она прониклась ко мне симпатией и объяснила, выговаривая слова медленно и четко, как человек, беседующий с контуженым пехотинцем, что мим юмористически изображает сейчас разного рода стихийные бедствия, с которыми люди традиционно сталкиваются на пикниках: муравьев, дождь и, что неизменно веселит зрителей, забытую дома открывалку для бутылок. Временно просветленный, я покатился со смеху, представив себе человека, которому нечем открыть бутылку.

И наконец, мим принялся выдувать стеклянный пузырь. То есть либо выдувать стеклянный пузырь, либо татуировать студента Северо-Западного университета, впрочем, им мог быть и мужской хор, или диатермическая установка, или какое угодно крупное, вымершее четвероногое, нередко земноводное и, как правило, травоядное — из тех, чьи окаменелые останки находят повсюду вплоть до дальнего севера и даже в Арктике. Теперь уж вся наблюдавшая за проделками мима публика гнулась от смеха в три погибели. Даже Ларс утирал резиновой шваброй слезы счастья, катившиеся по его тупой физиономии. Мое же положение оставалось безнадежным — чем сильнее я тужился, тем меньше понимал. Усталость проигравшего сражение солдата охватила меня, я стянул со ступней штиблеты и сказал себе: с меня хватит. Следующее, что я помню, это пара балконных уборщиц, обсуждавших достоинства и недостатки бурсита. Кое-как собравшись с мыслями в тусклых лучах дежурного света, я поправил галстук и двинулся в “Рикерс”, где мне удалось без малейшего труда постичь все значение гамбургера и солодово-шоколадного мороженого, — и впервые за этот вечер бремя вины спало с моих плеч. Культурно дефективным я остаюсь и поныне, но продолжаю работать над собой. Если когда-нибудь увидите на пантомиме эстета, который щурится, корчится и что-то бормочет себе под нос, подойдите, поздоровайтесь — только сделайте это в начале представления; я не люблю, когда меня будят.

Беседы с Гельмгольцем

© Перевод А. Смолянского

Предлагаемые читателю записи разговоров с Гельмгольцем взяты из книги “Беседы с Гельмгольцем”, которая вскоре выйдет в свет.

Доктору Гельмгольцу сейчас почти девяносто. Современник Фрейда, пионер психоанализа и основатель направления в психологии, которое носит его имя, он прославился прежде всего исследованиями человеческого поведения: сумел доказать, что смерть является не врожденным, а благоприобретенным свойством организма.

Доктор живет в загородном доме неподалеку от Лозанны (Швейцария) вместе со слугой по имени Хрольф и датским догом по кличке Хрольф. Почти все время ученый отдает работе над рукописями. Сейчас он пересматривает автобиографию, пытаясь включить в нее себя. Приведенные беседы Гельмгольц вел на протяжении нескольких месяцев со своим учеником и последователем Трепетом Хоффнунгом, которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть — ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем — от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредитную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзывчивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.

1 АПРЕЛЯ

Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что доктор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послышалось “над просом”. Оказалось, я не ослышался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: “Ах, если бы побольше людей задумывались над просом”. Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.

— Когда мы с Фрейдом познакомились, я уже работал над своей теорией. Фрейд как-то зашел в булочную, чтобы купить плюшки — по-немецки “шнекен”, - однако никак не мог заставить себя произнести такое слово. Как вы, наверное, знаете, Фрейд был для этого слишком застенчив. “Дайте, пожалуйста, вон те маленькие булочки”, - сказал он, указывая на прилавок. “Шнекен, герр профессор?” — спросил булочник. Фрейд мгновенно залился краской и выскочил на улицу, бормоча: “Нет, ничего… не беспокойтесь… я так”. Для меня не составило большого труда купить булочки, и я преподнес их Фрейду в подарок. Мы стали близкими друзьями. С тех пор я замечаю, что некоторые люди стесняются произносить отдельные слова. А у вас есть такие слова?

И тут я вспомнил, как в одном ресторане не смог заказать “кальмидор” (так у них именовался помидор, фаршированный кальмаром). Гельмгольц назвал это слово на редкость идиотским и заявил, что выцарапал бы глаза тому, для кого оно звучит нормально.

Мы снова заговорили о Фрейде. Похоже, он занимал все мысли Гельмгольца, хотя они ненавидели друг друга с тех пор, как однажды повздорили из-за пучка петрушки.

— Я вспоминаю одну пациентку Фрейда — Эдну С. Истерический паралич носа. Друзья просили ее изобразить “зайчика”, а она не могла и поэтому с трудом переносила их общество — они часто бывали жестоки. “Ну-ка, милочка, покажи, как ты делаешь зайчика”. При этом шутники шевелили ноздрями и от души хохотали. Фрейд провел с ней несколько сеансов, но что-то не получилось: вместо психотерапевтического контакта с профессором у пациентки возникло влечение к высокой деревянной вешалке, стоявшей у него в кабинете. Фрейд был в панике: ведь в те времена к психоанализу еще относились скептически. А после того, как девушка внезапно отправилась в морское путешествие, прихватив вешалку с собой, Фрейд поклялся навсегда оставить психоанализ. И действительно, некоторое время он вполне серьезно готовил себя к карьере акробата, пока Ференци[24] не убедил его в том, что он никогда не научится профессионально кувыркаться.

Тут я увидел, что Гельмгольца одолевает дремота. Он сполз с кресла под стол и заснул. Я не стал злоупотреблять его добротой и на цыпочках вышел из кабинета.

5 АПРЕЛЯ

Застал Учителя играющим на скрипке. (Он прекрасный скрипач-любитель, хотя не разбирает нот и способен извлекать лишь один-единственный тон.) Доктор снова принялся вспоминать пионеров психоанализа.

— Каждый из них заискивал перед Фрейдом. Рэнк ревновал его к Джоунзу, Джоунз — к Бриллу, а Брилла так бесило присутствие Адлера,[25] что однажды он даже спрятал его шляпу. Как-то раз Фрейд нашел в кармане леденцы и угостил Юнга.[26] Рэнк был просто вне себя. Он пожаловался мне, что Фрейд явно покровительствует Юнгу. Особенно когда делит конфеты. Я холодно промолчал — мне было мало дела до переживаний Рэнка, который отозвался о моей статье “Эйфория у улиток” как о “классическом примере монголоидной аргументации”. Через много лет, во время путешествия по Альпам, Рэнк снова завел разговор о своей обиде. Я напомнил ему, как глупо он себя вел, и Рэнк признался, что находился тогда в состоянии глубокой депрессии, неожиданно открыв для себя, что его имя “Отто” читается одинаково в обе стороны.

Гельмгольц оставил меня обедать. Мы уселись за большой дубовый стол. По словам Учителя, это был подарок Греты Гарбо, однако актриса утверждала, что слыхом не слыхивала о столе, равно как и о самом Гельмгольце. Меню было обычным: крупная изюминка, большие куски сала и, лично для Гельмгольца, баночка семги. После десерта доктор стал показывать свою коллекцию лакированных бабочек, но вскоре загрустил, вспомнив, что им уже не суждено летать. Потом мы перешли в гостиную и закурили сигары. (Гельмгольц забыл разжечь свою, но затягивался тем не менее так глубоко, что она становилась все короче и короче.)

Учитель стал вспоминать самые известные случаи из своей практики.

— Вот, например, Иоахим Б. Больной, которому было уже за сорок, не мог входить в комнаты, где находилась скрипка. Хуже того, однажды он все-таки оказался в такой комнате и не решался оттуда выйти, пока его не попросил об этом сам барон Ротшильд. Плюс ко всему Иоахим Б. заикался. Но не когда говорил. Только когда писал. Скажем, хотел он написать “но”, а выходило “н-н-н-н-но”. Над несчастным постоянно издевались, однажды бедняга даже попытался покончить с собой, завернувшись в большую траурную повязку. Я излечил его гипнозом. Больной возвратился к нормальной жизни, однако через несколько лет стал постоянно натыкаться на лошадь, советовавшую ему заняться архитектурой.