Сокровенные тайны (За семью печатями) - Сандра Браун

Хотя она приехала специально, чтобы отыскать могилу, увидеть ее Алекс оказалась не готова. Могила возникла перед нею неожиданно. Первым порывом было отвернуться, как если бы она наткнулась на нечто ужасное, нечто страшное и отвратительное.

Прямоугольная плита возвышалась над землей не более чем на два фута. Алекс и не заметила бы ее, если бы не выбитое на камне имя матери. Далее шли даты рождения и смерти — больше ничего. Ни эпитафии. Ни непременного «От любящих». Ничего, кроме голых дат.

При виде этой скудной надписи у Алекс сжалось сердце. Седина была так молода, так хороша, подавала большие надежды — а тут такая безликость!

Она опустилась на колени возле могилы, которая находилась несколько поодаль от других, на гребне пологого склона. Тело отца Седины было в свое время переправлено из Вьетнама в его родную Западную Вирджинию благодаря любезности армейского командования США. Дедушку Грэма, умершего, когда Седина была еще ребенком, похоронили в его родном городе. Могила Селины казалась особенно одинокой.

Камень был холодным на ощупь. Алекс обвела пальцем буквы материнского имени, потом положила ладонь на сухую ломкую траву рядом с надгробием, словно надеясь услышать биение сердца.

Она по наивности вообразила, что каким-то сверхъестественным образом сумеет вступить в общение с матерью, но почувствовала лишь, что руку ей колет щетинка травы.

— Мама, — прошептала она, как бы пробуя слово на вкус. — Мама. Мамочка.

Слова казались чужими. Она их никому и никогда не говорила.

— Она уверяла, что вы узнаете ее по одному только голосу. Вздрогнув, Алекс резко обернулась. Ахнула от испуга, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу.

— Вы меня напугали. Что вы здесь делаете? Джуниор Минтон опустился рядом с ней на колени и положил на могильный камень букет живых цветов. Мгновение он пристально смотрел на надгробие, потом повернул голову и задумчиво улыбнулся.

— Я позвонил в мотель, но у вас никто не отвечал.

— Как вы узнали, где я остановилась?

— В нашем городе все про всех все знают.

— Но никто не знал, что я поеду на кладбище.

— Вычислил путем несложного рассуждения: попытался представить себе, куда бы я пошел на вашем месте. Если вам мое общество мешает, я уйду.

— Нет, ничего. — Алекс оглянулась на имя, высеченное на холодном и сером бесстрастном камне. — Я здесь никогда не была. Бабушка отказывалась возить меня сюда.

— Бабушка у вас не самый добродушный и уступчивый человек.

— Да, пожалуй, не самый.

— Вам в детстве очень не хватало матери?

— Очень. Особенно когда я пошла в школу и увидела, что в целом классе только у меня нет мамы.

— Многие дети не живут с матерями.

— Да, но они знают, что мать у них есть.

Эту тему ей было трудно обсуждать даже с друзьями и близкими. И уж вовсе не хотелось обсуждать ее с Минтоном-младшим, как бы сочувственно он ни улыбался.

Она тронула принесенный им букет и растерла лепесток красной розы в холодных пальцах. После камня лепесток на ощупь казался теплым бархатом, но цветом походил на кровь.

— Вы часто приносите цветы на могилу моей матери, мистер Минтон?

Он не отвечал, пока она вновь не взглянула на него.

— В день, когда вы появились на свет, я был в роддоме. Видел вас до того, как вас обмыли. — Он улыбнулся открытой, сердечной, обезоруживающей улыбкой. — Вам не кажется, что уже по одной этой причине мы можем обращаться друг к другу по имени?

Отгородиться от его улыбки было невозможно. От нее и железо бы расплавилось.

— В таком случае зовите меня Алекс, — улыбаясь в ответ, сказала она.

Он оценивающе осмотрел ее с ног до головы.

— Алекс. Мне нравится.

— Так как же?

— Что именно? Нравится ли ваше имя?

— Нет. Часто ли вы приносите сюда цветы?

— Ах, вот вы о чем. Только по праздникам. Мы с отцом обычно приносим цветы на ее день рождения, на Рождество, на Пасху. Рид тоже носит. А уход за могилой мы оплачиваем вместе.

— И на то есть причина?

Он как-то странно взглянул на нее и ответил просто:

— Мы все любили Седину.

— Полагаю, кто-то из вас и убил ее, — тихо сказала она.

— Вы ошибаетесь, Алекс. Я ее не убивал.

— А ваш отец? Мог он ее убить, как вы думаете? Он отрицательно покачал головой.

— Он относился к Седине как к дочери. И считал ее дочерью.

— А Рид Ламберт?

Он лишь пожал плечами, словно тут и объяснений не требовалось.

— Рид? Ну, знаете…

— Что?

— Рид никогда не смог бы ее убить.

Алекс плотнее запахнула жакет. Солнце село, холодало с каждой минутой. Когда она заговорила, возле ее губ повисло облачко пара.

— Сегодня я весь день просидела в библиотеке, читала подшивки местной газеты.

— И что-нибудь вычитали обо мне?

— О да, все о том, как вы играли в футбольной команде «Пантеры Пурселла».

Он засмеялся; ветер трепал его светлые волосы, гораздо светлее, чем у Рида, и более ухоженные.

— Увлекательное, наверно, чтение.

— Да уж. Вы с Ридом были капитанами команды.

— Черт, правда. — Он согнул руку, будто хвастаясь крепкими бицепсами. — Мы считали себя непобедимыми — этакие крутые ребята.

— В предпоследнем классе мать стала королевой бала на вечере встречи выпускников. Я видела фотографию, где Рид целует ее во время перерыва между таймами.

Алекс испытала странное чувство, когда разглядывала этот снимок. Раньше она его никогда не видела. Бабушка почему-то не держала его среди других фотографий; возможно, потому, что Рид целовал Седину дерзко, по-настоящему, так, словно имел на нее права.

Ничуть не смущаясь ликующей толпы на стадионе, он властно обвил руками талию Седины. Голова ее под поцелуем откинулась назад. А он выглядел победителем в своей забрызганной грязью футбольной форме, с видавшим виды шлемом в руке.

Посмотрев на фотографию несколько минут, Алекс почувствовала этот поцелуй на собственных губах.

Вернувшись к действительности, она сказала:

— Вы ведь познакомились с моей матерью и Ридом гораздо позже, не правда ли?

Вытянув из земли травинку, Джуниор стал крошить ее пальцами.

— В девятом классе. До тех пор я учился в Далласе в интернате.

— Сами так решили?

— Мать решила. Она не желала, чтобы я набрался неподходящих, с ее точки зрения, манер у детей нефтяников и ковбоев, поэтому каждую осень меня отправляли в Даллас. Долгие годы мое воспитание было яблоком раздора между матерью и отцом. Он наконец настоял на своем, заявив, что надо же мне когда-нибудь узнать, что на свете существуют и другие люди, не одни только «бледные маленькие ублюдки» — это я его цитирую — из частных школ. И в ту же осень записал меня в пурселлскую среднюю школу.