Записки пешехода - Василий Ян

Одну дочку вотякам отдала, будто взаместо родной дочки. Известно, вотяки часто без божьего благословения остаются, а и лестно им, конечно, русскую дочку иметь. Так за нее она не беспокоилась: ее вотяки так накормят, что растолстеет.

А еще трое на руках остались, хлеба нет, чем их воспитывать? Другие мужики, что тоже в Сибирь ходили, давно все поворочались. Говорили, что «мужа твоего, дескать, не встречали, поди, помер!» Долго ждала молодуха и пошла девчонок в услуженье отдавать; думала: здесь не отдаст, в Казань сходит и там куда наймется, а девчонок по чужим людям разделит. Нянькой, или приемышем, может, кто возьмет.

Ушла она. А через день муж в деревню возвращается. Фартовым парнем пришел, денег сотни четыре принес, жене, детям подарки накупил. А как подошел к своей избе, видит — окна досками заколочены — и грохнулся на землю! Пришли соседи, говорят ему — беги скорей, жена вчера ушла дочек продавать. Побежал он по дороге, всех спрашивает: «Не видали ль бабы с тремя детьми?» Одни говорят — не видали, много народу идет по дороге, всех не упомнишь, а кто говорит, что и видел…

Когда этот мужик упал возле нас, мне дюже жалко его стало, взял я его за плечо и дальше пошли мы вместе. Я держу его, говорю, что скоро нагоним: куда же далеко за день уйти бабе да еще с ребятами? А как пришли мы в деревню, мужик бросился из избы в избу спрашивать: «Не видали ли бабы с тремя детками?» В одной сказали, что видели бабу, но с двумя. Она, поди, еще не вышла из деревни, сидит где-либо в крайней избе.

Мужик побежал дальше по всем избам спрашивать. Не знаю, ужо нашел ли?

А мы с дочкой пошли дальше…

Пока прохожий рассказывал свое, со степи пришли две девушки в красных кумачовых сарафанах. Обнявшись, подошли они к костру и стояли, озаренные пламенем раскаленных углей. Рассказ их заинтересовал и они сели на рогожу, так же обнявшись, как пришли.

— Так ты и не знаешь, — спросила одна, — нашел ли он свою молодуху?

— Не знаю. Верно, нашел, а то он бы нас нагнал по дороге.

— А я бы своего ребеночка никогда в чужие руки не отдала! Лучше бы по миру с ним ходила.

— Ну, не скажи, моя тетерочка. Было бы у тебя их пятеро, а дома есть нечего, так лучше бы в чужие люди отдала, там, может, и накормят. А нынче и по миру ходить — везде ли найдешь кусочек?

— А свою девчонку ты куда ведешь?

— Не я веду, а сама она напросилась. Хотел оставить ее у крестной, да говорит — возьми да возьми с собой! Да ты устанешь, глупая! Нет, говорит, тятька, я легкая, не устану. Ну, иди на богомолье, сказал я. Вот мы, поди, полдороги уже прошли. В лаптях-то не очень ногу собьешь. Ну, в город придем, там я ей сапоги надену. С собой в котомке несу.

— Так ты на богомолье идешь?

— Да, тетерочка. Тоска меня забрала. С полгода как жену схоронил.

Одна сиротка Оленка у меня осталась. Вот вместе идем на богомолье.

Угодникам помолимся. В дороге-то тоска забывается, людей видишь, места новые, степью тоже идти привольно. Лесом, коли идешь, так инда и скучно станет. Леса назади остались казенные, идешь день, идешь другой, кругом ели седые, что паутиной обернуты, и неба только краешек виден…

— Оленка! Не устала с тятькой идти?

— А не!

— И не страшно идти?

— С тятькой не страшно. Вот коли он уснет, так трудно разбудить. Спит больно крепко с дороги, никак не раскачаешь. Так тогда страшно одной оставаться… Один раз дождь шел, целый день гроза гремела, мы в лесу укрылись в сторожку, вроде как часовенка, и крест на ей сверху, икона старая, черная в углу. Ждали мы ждали, когда дождь пройдет, так и стемнело. Решили заночевать. Дверь прикрыли, тятька колом ее припер. Сами на полу легли. А я заснуть никак не могу, слышится, будто кто в подполье стучит и плачет! А в лесу гул, стук, ветер воет, деревья ломает, душеньки загубленные плачут, а мимо сторожки по дороге вода рекой течет. Окошко махонькое вырублено в сторожке, так в него всю ночь лесовик мохнатый глядел и стонал, как ребеночек…

Все замолчали. Из степи доносились близкие и дальние женские голоса и песни. Костер потрескивал. Девушки, по-прежнему обнявшись, легли на рогожу, накрылись тулупом, оставленным одним из ушедших парней. Из-под темной овчины видны были их загорелые обветренные лица, гладко причесанные волосы с пробором и блестящие глаза, задумчиво смотревшие на Оленку.

Парень, лежавший на животе, болтал ногами в лаптях, рассеянно ворошил прутом угли костра.

— А вы сами откудова будете? Дальние?

— Мы Глазовские с Шульинского починка[18]. Верст 350 будет отсюда, а поди и больше. Уже шестнадцатый день идем.

— Что же и у вас такие же народы живут — и татары, и вотяки, и черемисы?

— «Много есть народу дикого у царя великого…» Это же известно, по всей России они живут, и у нас их довольно.

Народная песня

Высоко заря восходила,Выше лесу, выше темного,Выше садика зеленого,Выше города Саратова.Как во городе СаратовеТут стояла тюрьма новая,Тюрьма нова набеленая.Как во этой тюрьме новойТут сидел же затюремщичек,Затюремщичек молоденькой.Он по тюремке похаживал,Из окна в окно поглядывалСкрозь немецкого стеколышкаНа свою дальню сторонушку,На свою любиму женушку.Мне сковали резвы ноженькиИ связали белы рученьки.Мы когда тебя, поле, пройдем,Когда, чистое, прокатимся,Горы долы перемаемся,Быстры речки переплавимся.

НОВАЯ ОБИТЕЛЬ

В одной северной губернии, в глухом лесу строится монастырь. Среди высоких вековых елей, на поляне, по которой всюду видны свежие срубленные пни, стоят несколько одноэтажных домиков и низенькая церковь. Белые клубы дыма поднимаются кверху из труб и расстилаются в тихом морозном воздухе.

На одном домике надпись — «Гостиница». Вхожу по скрипучей лестнице, попадаю в коридор: по сторонам несколько дверей, из одной выглядывает убогого вида старушка в чепце, кашляет несколько раз и прячется. Из другой двери с надписью «гостиник» появляется благообразный старичок в полушубке и валенках, низко кланяется и отворяет один «нумерок»— маленькую комнатку, оштукатуренную по свежим доскам. Мороз в ней такой же, как и на улице, так что приходится сидеть, не раздеваясь, в шубе, и поданный чай нужно пить в рукавицах.

Гостиник уходит доложить отцу-настоятелю, узнать, когда тот сможет принять меня для беседы; через несколько минут он возвращается и шепотом таинственно докладывает, что «скоро сами будут». Слышатся шаги в коридоре, растворяется дверь и на пороге молодой иеромонах, худой, со впалыми щеками, небольшой светлой бородкой. Благословив меня, он сел возле стола.