Ответ на письмо Хельги - Бергсвейн Биргиссон

гордость, как и во всех твоих родственниках из Широкого Фьорда, где когда-то давно Гудрун сильно покраснела и вышла замуж за Болли только из-за гордости[50].

Ненавистная гордость.

Прости.

Прости меня, милая Хельга.

Я немного разволновался. Всё в порядке. Конечно, когда я смотрю на вещи отвлечённо, я не могу понять, что было хуже: моё упорство и желание жить в труде на ферме или твоя гордость. Совершенно очевидно, что ни один из нас не уступил бы. Я знаю, тебе было трудно жить со мной здесь. На соседней ферме. Бок о бок с Хатльгримом. Но я также знал, что пропал бы в Рейкьявике, что мои жизненные силы пошли бы на убыль. Если бы наши отношения непредвиденно осложнились, мне всегда хотелось бы вернуться в сельскую местность. Ты почувствовала бы это. Кто знает, что бы было.

Но моя плоть всегда стремилась к тебе. Иногда это пугало меня. Однажды в начале лета я проснулся там, где стоял — на лугу, — в одном только длинном нижнем белье и с неослабевающей эрекцией! Слава богу, это было ранним утром, и, насколько мне известно, никто этого не видел. Я ходил во сне. Я мечтал о тебе. Мне приснилось, что я продал ферму за тридцать кур — не за тридцать сребреников — и шёл к тебе с курами в клетке, чтобы сказать, что теперь мы должны отправиться на юг, в Рейкьявик. Но ты захотела сначала заняться со мной любовью и сняла с себя всю одежду. Можешь себе представить, как жалок я был, когда закончился сон. Человек, стоящий на лугу в Исландии глубокой ночью, в дырявом нижнем белье местного производства, с поднятым в воздух членом, как выброшенный на мель спермацетовый кит. Тот, кто предпочёл любви труд фермера. «Горе сулит мне порой опора ожерелья», — сказал Бьёрн, воитель из Широкой Бухты[51]; «светлая и чистая дева любит меня»[52], — сказал другой скальд; а третий сказал, что «любящие души никогда не разлучатся»[53]. Ты не знаешь, что из сказанного относится к нам с тобой? Я не могу сказать.

Я никогда ничего не делал у тебя за спиной и не пытался встретиться тайком с Хюльдой. У нас была договорённость. Я приходил в церковь последним и сидел у выхода, а ты сидела в передних рядах со своими. Ты уже не работала в женском обществе, и я всегда сообщал тебе за день вперёд, когда приеду забирать сено и осматривать животных, чтобы у тебя была возможность отправить Хюльду подальше. Мы с тобой старались сохранить всё в тайне, так же дружно, как и в прежние времена, когда мы вместе убирали сено. Сохранить в тайне то, что было правдой и истиной.

Сохранить в тайне наши истинные порывы, вложенные в нас Матерью Природой. Разве дело не зашло слишком далеко, Хельга?

Однажды Хюльда и её подруга приехали сюда на лошадях, ко мне на ферму. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать, и она приехала отдохнуть на ферме у своего «отца» во время школьных каникул; девочки выпили тайком немного самогона. Когда они сидели у меня на кухне, в них было столько жизни и веселья, что ещё долгое время после их отъезда мой дом казался мне могилой. Хюльда сказала, что ходит в гимназию, а её подруга поведала мне, что у Хюльды самые высокие оценки в классе. Я сделал им немного коктейля из водки и имбирного эля и налил каждой по стакану. Это возмутило Унн, и она поднялась к себе в комнату. Девочки говорили, что в Рейкьявике бесконечные вечеринки и рок-н-ролл. Они обе шутили, смеялись и спрашивали, умею ли я танцевать джайв, ну хоть немного, и слышал ли что-то о рок-н-ролле. Мне отрадно было видеть их весёлость.

Внезапно всё во мне почернело. Я подумал, что теряю сознание, попросил извинить меня и поспешил в загон для овец. После того как я пролил там слёзы, во мне закипел гнев. Я решил, что жизнь несправедлива, а моя собственная жизнь лишена всякого смысла. Я злился на тебя за то, что вместе с тобой я заронил искру новой жизни, а ты отняла её у меня, и мне показалось, что эта жизнь нужна была только лишь для того, чтобы посмеяться надо мной и показать мне моё убожество.

Мне не стало легче, когда я вернулся на кухню и Хюльда спросила, почему у нас с Унн нет детей. Знай, милая Хельга, что мне тоже было тяжело; во всяком случае, ты получила плод нашей страсти. Я не получил ничего. И когда Хюльда стала диктором на телевидении и появлялась в гостиной каждый божий вечер, чтобы познакомить с программой передач, это не помогало мне забыть её и не облегчало боль, когда моё сердце сжималось. Наоборот. Я пытался прочитать по выражению её лица, по её голосу, была ли она счастлива, хорошо ли вышла замуж в Рейкьявике, не просто ли она благодарна за то, что появилась на свет. Она была такой красавицей. Иногда, когда Унн не сидела в своём кресле, я подходил к экрану, чтобы прикоснуться к лицу и волосам Хюльды.

Я могу рассказать тебе об одном случае, это было много лет назад. Однажды вечером мы с Унн были в гостиной, и Унн вязала, сидя в кресле. Когда Хюльда объявила программу вечерних передач, я встал и схватил телевизор, выдернув шнур из розетки. Я швырнул телевизор прямо в окно гостиной, и во дворе был ужасный взрыв, и экран раскололся. За окном лаяла собака, недоумевавшая, что же это происходит. Унн побледнела и перестала вязать. Она посмотрела на подставку, где раньше стоял телевизор, как будто её душа никак не могла принять внезапного исчезновения телевизора.

Я сказал: «Никогда ничего нет в этом дурацком телевизоре».

Унн спросила: «А почему ты не выбросил его за дверь?»

12

Я примирился бы с городской жизнью, если бы не эта толпа скучных людей. Даже утки в пруду Тьёртн[54], которые получают в клюв столько, сколько хотят, перестают излучать свет и теряют свою индивидуальность. Когда Кооператив направил меня в Рейкьявик, я спустился к пруду и увидел, что птицы ведут себя там иначе. Они не были такими любопытными и игривыми, как дикие птицы. Утки в пруду были совсем как люди: тупые паразиты, ссорящиеся из-за подачек, которые им бросают. Разве это не заставляет