Жизнь как она есть - Мариз Конде

но во многом наши взгляды расходились. Ги, как и Секу Каба, восхищался Секу Туре, считал его одним из достойнейших сыновей Африки, а когда я напоминала о бедственном положении народа, только пожимал плечами:

– Я знаю, знаю, что вам не хватает сахара и масла, но разве это так важно? Секу Туре подобен Черчиллю, сказавшему англичанам во время Второй мировой войны: Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота. Революций без страданий не бывает, иногда на долю народа выпадают немыслимые мучения.

Я рассказала Ги о том, что изменило мою жизнь, об отношениях с группой, собравшейся вокруг Марио и Амилкара. Он отреагировал на удивление сдержанно:

– Андрад? Кабрал? Будь осторожна! Они политики.

– А ты? Разве ты не политик? – воскликнула я.

– Я? Да я поэт, сбившийся на политику! – смеялся он. – Такой же, как Эме Сезер. В этом и заключается разница между нами. Эти люди расчетливы, хитры и жестоки, они могут причинить тебе много зла!

Мне показалось, что я слышу не Ги, а Конде, и это неприятно удивило меня, а они, как это ни странно, сошлись: оба страстно увлекались современной гвинейской музыкой, обожали группу Bembeya Jazz[82] и вечерами ходили по клубам.

Через десять дней Ги уехал, и я ощутила ужасную пустоту. Мы снова встретились через много лет, когда оба вернулись в страну. Он тяжело болел, потерял ногу и больше не покидал дом на родном острове Мари-Галант[83], где я часто его навещала.

Наша квартира стала тесновата для двух взрослых и троих детей, и Секу Каба помог нам получить дом в окрестностях Камайена, что стало из ряда вон выходящим событием и заслуживает упоминания. Ради так называемой борьбы со злоупотреблениями весь жилой фонд был национализирован, собственники лишились права распоряжаться своим жильем, их обязали сдать ключи в Центральную службу «Жилище для всех». Чиновники заботились только о собственных карманах, и сотни семей, не нашедшие приюта у родичей, ютились в антисанитарных условиях, а некоторым приходилось переезжать в деревню.

Выделенный нам дом оказался более чем скромным. Три крошечные спальни, микроскопическая ванная, кухня в саду выглядели довольно жалко, но вокруг росли прекрасные деревья – манго, груши, миндаль, хлебные, – с которых, к моему удивлению, никто не собирал плоды. Переезжала я без удовольствия, понимая, что буду лишена ежедневных встреч с Иоландой и окажусь далеко от друзей, живших у моря. Иногда Амилкар присылал за мной казенный «Мерседес», чтобы отвезти к Анн и Нене. Конде приходил в ярость и срывал злость на бедолаге-шофере:

– Моя жена – не девушка по вызовам! – орал он.

Вскоре после переезда в Камайен я стала свидетельницей сцены, которую помню до сих пор. Она для меня – символ страданий гвинейского народа. Из ворот находившейся неподалеку больницы Донка показалась длинная процессия. Мужчины в белых бубу несли на плечах завернутые в белое тела детей, умерших от кори – болезни, смертельной для тех, кто жил впроголодь. Эпидемия каждый день уносила десятки невинных жизней.

«Визит старой дамы»

Фридрих Дюрренматт

Дени пошел учиться в коммунальную школу, и его там обижали. Он каждый день возвращался в разорванной окровавленной одежде, со следами тумаков на лице. Он признался только после того, как я пригрозила, что пойду к директору и сама все выясню. Оказалось, что после уроков мальчишки набрасывались на него, били и кричали: «Твоя мама – белая!» Я оскорбилась: отрицание моего антильского происхождения возвращало меня к модели, которой когда-то руководствовались мои родители. Неужели цвет кожи и правда подобен бесцветному лаку?

Дени умолял меня не ходить в школу, я уступила, не стала выяснять отношения ни с директором, ни с родителями маленьких негодяев, и они продолжили мутузить моего сына.

Камайен не был похож на Конакри, он жил по законам и обычаям африканской деревни. Я признала правоту друзей, утверждавших, что местные считают меня другой. Я не говорила ни на малинке, ни на одном другом языке этой страны, не носила традиционную одежду, а мои бесформенные «штаны» вызывали у окружающих либо смех, либо изумление. На собраниях комитета уполномоченные объясняли, что мы обязаны содержать наш квартал в порядке, выпалывая кусты, забивающие исконно гвинейские травы, собирая и сжигая опавшие листья и делая из них компост, но их никто не слушал: все хохотали надо мной. Мне не пришлось напрягать воображение, создавая образ Теклы из романа «В ожидании паводка» и реакцию на нее сообщества Тигуири. Глаза у меня, конечно, были не голубые, а карие, и сжигать меня живьем на костре никто бы не додумался, но и нормальной тоже не считали.

Именно этот момент выбрал Конде, чтобы пригласить свою мать приехать в Конакри и пожить с нами некоторое время. Он часто навещал ее в Сигири, а она не удостоила нас визитом и не видела наших детей. Нам пришлось потесниться – Сильви и Айша «переехали» в комнату Дени, а в ванной появились странные туалетные принадлежности, в том числе глубокий цинковый таз.

Муссокоро Конде не выглядела на свой возраст. Высокая, слегка мужиковатая, она была хорошо сложена. Меня тронули взгляд и улыбка свекрови – в точности такая, как у ее сына. Появилась Муссокоро не одна, а в сопровождении Абдулая, мальчика с живыми умными глазами, сына Конде, родившегося до его отъезда в Париж. Я увидела его впервые и поняла, что мы оба скрыли друг от друга незаконнорожденных детей. Конде стал отцом в юном возрасте, его мать обожала внука, и он свято верил, что является единственным законным наследником. Я знала, что во все времена отношения невестки со свекровью складывались традиционно непросто, и из кожи вон лезла, чтобы подготовиться к судьбоносному событию. Выучила традиционную приветственную фразу:

«Asalam aleykum! Да пребудет с тобой мир!»

Я сменила выцветшие шаровары на юбку, повязала голову платком… как шарфом, но мои усилия пропали втуне. Выйдя из такси, Муссокоро холодно обняла меня, но в глаза не посмотрела и не улыбнулась. По-французски она не говорила, поэтому общались мы мало, она смеялась, беседовала на малинке с кучей родственников, которые являлись засвидетельствовать матроне почтение, а меня просто не замечала. Что такого ужасного я совершила? Не выучила язык? Не приняла ислам? Я чувствовала, что причина неприятия лежит много глубже. Нас разделили не только депортация и Срединный проход[84], лишившие меня моего языка и моих традиций. Речь шла о разнице онтологического порядка. Я не принадлежала к этносу, к неприкосновенному народу. Что бы я ни сделала, все равно