Второе убийство Сталина - Елена Прудникова

На следующий день социал-демократы завалили город листовками, в которых уже открыто говорилось: «Долой царское правительство!» Разозлившаяся полиция выследила типографию, которая помещалась в то время в городе. Но на этот раз все кончилось анекдотом. Как рассказывала потом свидетельница событий, ночью в дом, где находилась типография, явилась полиция. «Ночью к Ивлиану Шапатаве явился пристав Чхикваидзе с двумя городовыми. В дверях загородила ему дорогу Деспине Шатапава с дубиной в руках и заявила им: "Дети спят, твое появление и шум могут их разбудить и испугать". Чхикваидзе засмеялся и ушел. Таким образом Деспине Шапатава спасла типографию и товарища Сталина»[23]. В самом деле, полиция попала в сложное положение — как бы отчитывался пристав о сражении городовых с вооруженной дубиной матерью семейства!

В тот же вечер типографию перевезли в другое место, потом в третье… В конце концов она обрела приют на городском кладбище, в одном из склепов — если это место и было не более надежным, чем остальные, то одно существенное преимущество у него имелось: трудновато было бы полиции арестовать хозяина квартиры, давшего приют революционерам…

Первая из многих тюрем

Вечером 5 апреля 1902 года на квартире, где в то время жил Иосиф, состоялось собрание рабочих. Не успело оно закончиться, как появились жандармы. В комнате еще стоял запах табачного дыма — хоть топор вешай, в пепельнице полно окурков. От досады на опоздание стражи порядка забрали тех, кого застали, — Иосифа и жившего вместе с ним товарища, а также хозяина квартиры и их гостя, молоденького гимназиста. Последних двоих вскоре выпустили, что же касается Иосифа и его товарища К.Канделаки, то их привлекли к делу о закончившейся столь печально забастовке. Правда, доказательств у полиции не было, а сами арестованные и на первом допросе, и на последующих категорически отрицали свою причастность к этому инциденту. Иосиф утверждал, что в это время его вообще не было в Батуме.

Все бы ничего, но он сам себе напортил. Надо было предупредить родных в Гори, а связи с волей не было — неопытные конспираторы не успели наладить контакты с тюремным замком. 8 апреля он выбросил во двор тюрьмы две записки на грузинском языке с просьбой известить его мать, чтобы она показала, что он всю зиму, до 15 марта, провел в Гори. Записки попали в руки полиции, и экспертиза показала, что писал их Джугашвили.

Около трех месяцев Иосифа содержали в Батуми под стражей, однако бесспорных доказательств его причастности к забастовке у следствия не было. Прокурор Тифлисской судебной палаты в своем заключении писал: «Хотя… в произведенном дознании имеются некоторые указания на то, что Иосиф Джугашвили был причастен к рабочему движению, возбуждал рабочие беспорядки, устраивал сходки и разбрасывал противоправительственные воззвания, — но все эти указания лишь вероятны и допустимы; никаких же точных и определенных фактов по сему предмету дознанием не установлено и указание на участие Джугашвили на сходках и на распространение им по г. Батуму революционных воззваний основывается единственно на предположениях, слухах или возбуждающих сомнение в достоверности подслушанных отрывочных разговорах. При таком положении дела характер деятельности Иосифа Джугашвили за время пребывания его в Батуме подлежит считать невыясненным»[24]. Полиция оказалась в трудном положении — на одних агентурных данных следственного дела не построишь. Со своей задачей — посадить опасного революционера — батумские жандармы не справились.

Но параллельно в столице Кавказа велось дело о Тифлисском социал-демократическом кружке, по которому тоже проходил Иосиф Джугашвили. Батумцы снеслись с Тифлисом, и его продолжали содержать в тюрьме уже по новому делу.

Иосиф никогда не был особо крепок здоровьем, а полуголодное детство, полная лишений неустроенная жизнь подпольщика еще больше ослабили его. Бич Кавказа — туберкулез — вплотную подступил к Coco. Осенью его переводят в тюремную больницу. Он пишет прошения, как бы теперь сказали, об изменении меры пресечения, привычно сбиваясь на слог всех тех бесчисленных прошений, которые он за свою жизнь написал. В первом он просит освободить его или хотя бы ускорить ход дела. Не добившись успеха, пишет второе:

«Нижайшее прошение. Все усиливающийся удушливый кашель и беспомощное положение состарившейся матери моей, оставленной мужем вот уже 12 лет и видящей во мне единственную опору в жизни, — заставляет меня второй раз обратиться в канцелярию Главноначальствующего с нижайшей просьбой освобождения из-под ареста под надзор полиции. Умоляю канцелярию Главноначальствующего не оставить меня без внимания и ответить на мое прошение». Это прошение также осталось без ответа — и семинарский слог не помог.

Но из тюремных отсидок социал-демократы умели извлекать пользу. Тюрьму называли университетом, и заслуженно называли. В отличие от воли, где подпольщики всегда заняты по горло, здесь у них была уйма свободного времени, и они использовали это время для образования: читали книги, устраивали лекции, проводили диспуты. В переполненных камерах опытные пропагандисты вербовали себе сторонников и помощников, и нередко бывало так, что молодой рабочий, случайно заметенный за стачку, выходил из тюрьмы убежденным социал-демократом или эсером. Иосиф и на воле успевал заниматься самообразованием, а в камере он никогда не расставался с книгой.

Социал-демократ Григорий Уратадзе вспоминал, каким тогда был его товарищ по заключению Coco: «На вид он был невзрачный, оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным… В тюрьме он носил бороду, длинные волосы, причесанные назад. Походка вкрадчивая, маленькими шагами. Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим. Мы прожили вместе в Кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел его, чтобы он возмущался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, словом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии. И голос его в точности соответствовал его «ледяному характеру», каким его считали близко его знавшие»[25].

…Надежды на освобождение, не было, а значит, не было смысла и в хорошем поведении. И Иосиф принялся за старое. Осенью 1903 года он организовывает демонстрацию заключенных в тот день, когда экзарх Грузии, посетивший Батум, захотел осмотреть тюремный замок. После этого его переводят в Кутаиси, и там он в июле 1904 года устраивает бунт заключенных. Гулкие удары в железные тюремные ворота переполошили весь город. Срочно пригнали полк солдат, приехали губернатор, прокурор. Заключенные предъявили требования: построить нары, два раза в месяц устраивать банный день, содержать политических отдельно от уголовных, вежливо обращаться и пр. Требования были удовлетворены, но в отместку администрация согнала зачинщиков забастовки — политзаключенных — а самую худшую камеру.

Между тем в Тифлисе Джугашвили «потеряли». Тифлисское жандармское управление почему-то было уверено, что он выпущен под надзор полиции, и когда наконец-то по его делу было принято решение — высылка в Восточную Сибирь на три года, — его начали усиленно разыскивать, чтобы взять под стражу и отправить на этап. Потом, когда выяснилось, что искомый субъект вроде бы уже арестован, его стали искать по тюрьмам. Полтора месяца искали, еще два месяца готовили к этапу — в общем, к месту ссылки он отправился только в конце ноября, в демисезонном пальто, ботинках и даже без рукавиц. И практически без денег — небольшую сумму выдал отправляемым в этап товарищам комитет РСДРП да батумские рабочие собрали около 10 рублей и немного провизии.

В отличие от многих и многих государственных деятелей всех времен и народов Сталин не оставил мемуаров. Его жизненный путь исследователи собирают по крупинкам — по свидетельствам тех, кто что-то от кого-то слышал, где-то прочел, что-то знает. Сам он иной раз рассказывал истории из своей жизни — иногда в кругу друзей, иногда детям. Но не надо забывать, что он был поэт! Этого не было заметно за солидной манерой держаться, но и писание стихов в юности, и приверженность романтике революции, которой он остался верен всю жизнь и от которой большинство его более прозаических товарищей вскоре полностью излечились, и образно-поэтическая речь, и специфический сталинский юмор выдают художественную натуру. А художнику скучно повторять одно и то же несколько раз неизменно. Так, историю своего побега из первой ссылки он сам рассказывал в трех вариантах, и надо учитывать, что в зрелые годы Сталин вполне излечился от несчастного свойства своей молодости — отсутствия чувства юмора.