Красная каторга: записки соловчанина - Михаил Никонов-Смородин

Екатеринодарская тюрьма — еще провинция и нас не угощают особыми строгостями. Во время прогулок можно ходить всюду по тюремному двору. Мы вдвоем идем мимо больших кирпичных корпусов. Из окон выглядывают заключенные красноармейцы в своих шлемах.

— Что тут красноармейская часть что ли сидит? Мой собеседник профессор-химик Диденко, сосед по нарам в нашей камере, равнодушно заметил:

— Их всегда порядочно тут сидит. Преступление против дисциплины. За более серьезное без разговоров — расстрел.

— Строго.

— Да, чистят серьезно. Будет ли только толк. Нам встретился несколько сгорбленный молодой человек и увидав профессора, весело сказал:

— Знаете, профессор, а меня хотят расстрелять.

Профессор ничего не ответил.

— Психует? — спросил я.

— Да. И не он один. Здесь за шесть месяцев уже к тысяче расстрелянных из тюрьмы подходят. А сколько в подвалах? Представляете себе какая это бойня.

— Мы думали бойня у нас в Новороссийске. Оказывается отстаем.

Профессор нахмурился.

— Да, отстаете. А что делается в Ростове, что делается в Москве! Впрочем, это мы с вами увидим. Я отправляюсь из Москвы прямо в Соловки.

Я ему позавидовал и сообщил, что из Казани ожидаю отправиться прямо к праотцам. Профессор пожал плечами.

— Не мудрено. Я вот никогда не думал заниматься политикой. Однако зачислен в ранг контрреволюционеров. Провокаторы ГПУ без дела не сидят.

В Ростовской тюрьме нас ожидали еще более ошеломляющие известия. Тюрьма была буквально битком набита. А люди все прибывали и прибывали.

Мой спутник музыкант Иван Пройда неожиданно для себя встретился со своим другом, сидящим в Ростовской тюрьме за какие-то уголовные художества. Он сообщил нам невеселые вещи.

— Житье здесь аховое. Народу — реки. А расстреливают и числа нет. Вот сосчитайте: каждый день, то есть ночь собственно, автомобиль отвозит смертников раза три или четыре. Это никак не меньше пятидесяти человек. А бывает и больше. Считают в канцелярии у нас — не меньше пяти тысяч народу уже расстреляно. Главным образом казаки.

Встречаемые нами на прогулках ростовцы имели убитый вид, говорили вполголоса, словно перенесли тяжелую болезнь.

— Не веселое житье у вас в Ростове, — обратился однажды к крестьянину.

— И не говори. Такое пришло время — и жить не надо. Да били хотя бы сразу. А ведь тут страху сначала натерпишься. Жизни своей будешь не рад.

В Москву мы прибыли рано утром. Закрытый автомобиль, знаменитый «черный ворон» начал возить нас отдельными партиями. Мне и трем моим случайным компаньонам повезло: нам не хватило мест в «черном вороне» и нас водворили на грузовик с вещами заключенных, под охрану двух конвоиров.

Все время, пока мы ехали по людным улицам, меня не оставляла мысль: прыгнуть с автомобиля на мостовую и скрыться. Я прилежно вглядываюсь в наполненные толпами улицы, вижу милиционеров, торчащих всюду, снующих в толпе военных, и мне становится ясным несбыточность моего предприятия.

Неожиданно автомобиль останавливается перед фасадом дома из красного кирпича в небольшом, уютном переулке. Это и была Бутырская тюрьма, получившая свое название от татарского князя Бутыра, плененного при взятии Казани. Здесь же в круглой кирпичной башне когда-то сидел, ожидая казни, Емельян Пугачев. В этой Пугачевской башне битком набито людей и помещение там такое же паршивое, каким оно выглядело, вероятно, во времена Пугачева.

В Бутырской тюрьме свои особые, чекистские порядки. Все здесь делается как в подвалах, таинственно и, порою, загадочно. Даже такое простое дело, как обыск при приеме, обставлен большими формальностями. Говорят здесь вполголоса и делается все бесшумно. На каждого прибывающего в Бутырки заполняется обязательно анкета. Пока все формальности будут выполнены, проходит много времени. А «черный ворон» все подвозит и подвозит новых обреченных. Но, наконец, начинают писать анкеты на людей нашего этапа.

Около анкетного стола происходит какое-то замешательство. Стол окружают серые мужики. Конторщик начинает их спрашивать:

— Фамилия?

— Бог знает.

— Фамилия, имя, отчество? — свирепеет конторщик.

Крестьянин спокойно отвечает:

— Бог знает.

Конторщик обращается к следующему. Повторяется такой же самый разговор. Конторщик с минуту смотрит на них с недоумением, затем срывается со своего места и исчезает в какую-то закуту, очевидно за справками.

Серые мужики стоят спокойные и молчаливые. Я спрашиваю соседа священника:

— Что это за люди?

— Имяславцы. Это православные. Только они верят, что антихрист уже пришел в мир и его слуги — большевики. Они не называют своих имен и не работают для антихриста. Друг друга зовут «брат» и «сестра», постятся все время и мяса не дят совсем. [3]

Непоколебимо-спокойные бородачи стоят молча. У ног их — деревенские холщевые котомки. Это все, что осталось у них от связи с родной деревней. Своего имени они никогда не поведают антихристовой власти и никогда не получат весточки ни от разметанной палачами семьи, ни из родной деревни. Их жен услали в другие лагеря, а дети остались предоставленными самим себе. Но крепкая вера этих серых богатырей им оплот и сила. Что семья, что дети и жена, коли пришел час предстать, перед Господом! И они всегда были готовы к этому престательству не запятнанными работою антихристу, сохранив в тайне от него свое имя, полученное при святом крещении.

Конторщик возвратился. Имяславцев куда-то уводят. Вновь течет нудное время. Люди, пройдя мимо анкетного столика исчезали за дверью и проходили следующее мытарство — личный обыск. В помещении становится после ухода части людей на обыск, посвободнее. Я пробую размять затекшие члены и ухожу к стенке за колонны. Здесь стены испещрены записями. Арестантская заборная литература, испещряющая стены камер и этапных помещений, не лишена интереса для свежего человека.

Здесь за колоннами стены исписаны скучающими заключенными. Надписи по преимуществу повествовательного характера, сообщают кто и куда проследовал. Попадаются иногда случайно знакомые имена и фамилии. Часто встречается пессимистическая надпись-поучение:

Входящий — не грусти,Выходящий — не радуйся.Кто не был — тот будет,Кто был — тот не забудет.

Вот длинный список:

— Проследовали на Вышеру скаут-мастера.

— Сколько их?

— Восемнадцать.

Любители математических выкладок сообщают:

— Из Харькова проследовали на Соловки из камеры номер десять — двенадцать человек, имеющих сроков на сто лет.

Некто сообщает поговорки.

— С миру по рубашке — голому нитка.

Начертан даже целый интернационал.

Вставай полфунтом накормленный,Иди в деревню за мукой.Снимай последнюю рубашку,Своею собственной рукой.Лишь мы — работники всемирнойВеликой армии труда,Владеть землей имеем право,А урожаем никогда.

Всякого рода ругательства и издевательства над «Ильичем» (Лениным) встречаются в надписях за колоннами. В одной из надписей сообщается:

— Напиши советскую эмблему, прочти наоборот и узнаешь чем все это закончится. Молотсерп.

Вновь подхожу к своему спутнику — священнику.

— Для чего здесь такие сводчатые высокие потолки и колонны, — недоумеваю я.

— Да, ведь это же церковь, тюремная церковь, — отвечает священник.

Я сконфуженно оглядываю всю постройку и убеждаюсь — конечно, здесь была церковь.

После долгих мытарств мы попадаем в сто двадцатую камеру на третьем этаже одного из корпусов и спешим растянуться на деревянных кроватях (топчанах), почти сплошь расставленных по всему пространству обширной камеры.

6. ВОЗВРАЩЕНЦЫ И РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

Наш этап прибыл в Бутырки в последних числах октября 1927 года. В десятую годовщину октябрьской революции 7 ноября 1927 года ожидались помпезные торжества. Среди заключенных все время циркулируют слухи самого фантастического свойства о предстоящей широкой амнистии. За месяц до октябрьских торжеств об этой амнистии затрубили все советские газеты. Как не ожидать было если не амнистии, то хотя бы облегчения участи. И мы ожидали. Только соловчанин Дзюбин ничего не ожидал. Он побывал на Соловках и знал о заплечной машине ГПУ больше нас.

Этапы все прибывают и прибывают. Из окна нашей камеры мы наблюдаем каждый день толпы новых людей, прибывающих с этапами. Их то уводят в корпуса в нашу сторону, то за церковь, что среди двора. Офицеры царской армии, юнкера, кадеты, чаще всего встречались в этих толпах.

У нас в камере уже наладилась жизнь. Люди разбились на группы и уже вели оживленные разговоры и споры. В первую очередь, конечно, обсуждалась со всех сторон грядущая амнистия. Находились даже оптимисты, верившие в открытие дверей тюрем и освобождение всех прибывших с этапами заключенных. Эти оптимисты принадлежали к возвращенцам, соблазненным большевицкими посулами на возвращение из эмиграции в лоно родины в качестве блудных, но раскаявшихся сынов.