Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой - Елена Криштоф

— …Ты представляешь, что он почувствовал? Ведь до этого человечество довольно много слышало о скифах хотя бы от Геродота. А увидеть их еще никому не удавалось…

Разумеется, речь шла о Стемпковском, и Шунечка внимала раскрыв рот.

— Он был первым человеком на земле, первым, кто увидел изображение скифов, тех самых — с луком и стрелами…

— Хорошо быть первым? — Шунечка метнула в отца синие искры, как будто проверяя что-то.

— Наверное, хорошо… — Отец задумчиво чертил палочкой на песке.

Я подошла к ним почти вплотную, так что тень моя легла на рисунок отца.

— Ты представляешь… — Отец почему-то остановился в своем разбеге, поднял голову и посмотрел на меня.

— Я представляю, — сказала я так, как будто собиралась ссориться.

— А может быть, и не первым. — На песке у ног отца сидели бородатые люди в колпаках, о которых я рассказывала Максу… — Первым мог увидеть, но не рассмотреть кто-нибудь другой…

— Копатель? — привычно вскинула Шунечка.

— Не обязательно. Просто человек, которого в первую, да и в последнюю, очередь интересовал металл. — Отец отвечал Шунечке, но смотрел на меня, как будто старался понять, зачем я подошла.

А между тем я подошла по самой простой причине — соскучилась.

— Глаза у них были не так поставлены, — сказала Шунечка, и что-то кольнуло меня, как намек на то, что я недостаточно ценю своего отца, археолога Камчадалова, не то что Громов и она сама. Но тут Шунечка вскочила с песка и, плеснув своими тяжелыми волосами, будто флагом, помчалась по берегу, вопя: — Эй, на юте, на баке и полубаке, кто хочет конфет? У меня есть!

Я отошла от скифов, нарисованных на песке отцом, задавая сама себе два вопроса. Почему это он давно так не разговаривал со мной, как с Денисенко Александрой? И еще: почему с нами не поехала Вика?

Глава X

На следующее утро выяснилось: нога у Громова опухла и болела так, что ходить он мог, только опираясь на Шуню Денисенко, как на костыль. Он в тельняшечке, она в тельняшечке — получалось очень трогательно.

Эх, яблочко, цвета яркого!Вот бы мне бы тоже стать — санитаркою!

— Давай, — согласилась с моей «дразнилкой» Денисенко. — Я — до завтрака, ты — после.

Но после завтрака из двух палаточных кольев Громову смастерили что-то вроде костыля. А если бы и не смастерили? Взялась бы я за эту роль костыля на глазах у всех? Чего-то во мне для нее не хватает. Или, наоборот, чего-то переложено?

«Слишком ты комплексуешь, — говорит по этому поводу мама. — Человек, Женя, должен быть уверен в том, что все, что он делает, хорошо, красиво и нравится другим». «Почаще обращайся к юмору. — Это отец любит повторять. — Вот будь у тебя непосредственность этой девочки…»

Но непосредственности «этой девочки», то есть Денисенко Александры, у меня не было. Где взять? Поэтому я опять начала мучиться, когда сразу же после завтрака мы все отправились на раскопки. Только Эльвира с Пельменем остались в лагере возле сарая «дневалить», как они сами выразились.

Шли медленно, приравниваясь к Грому, и в таком же занудном темпе мой отец пересказывал всем нам давно известную легенду об Ифигении. Отец вообще любит говорить пространно. Так выражается моя бабушка и добавляет, что свойство такое присуще многим научникам…

На этот раз пространности его внимали только Поливанов и Лариса, да немножко Андрюшка Охан — из вежливости.

— Представьте себе, — говорил отец, — побережье приблизительно такого же рельефа, тот же удручающий все живое недостаток влаги, безветрие, мертвый штиль… А флот-то парусный! В греческом лагере уже ропот и военачальники в тревоге…

Штиль действительно был мертвый, море словно пришпилили к берегу, обтянули одним шелковым серо-золотым лоскутом…

Я шла, смотрела на сыпучие балки, на желтые кусты молочая по склонам и тосковала. По мне так легенду об Ифигении надо было рассказывать совсем иначе: «И вот, представьте себе, несколько вполне взрослых и даже не очень молодых негодяев собрались и решили: принесем-ка в жертву богам не какую-нибудь козу или лань — девочку! Чтоб в благодарность Артемида послала ветер. И кто, вы думаете, соглашается на это дело? Родной папаша этой девочки Ифигении! Уж очень их удача манила, очень не терпелось захватить Трою!

И — представляете? — поволокли девчонку — резать! Да в самый последний момент у богини, у Артемиды, ума хватило: всем отвела глаза, подкинула вместо девочки лань и перенесла Ифигению на наши берега…»

— Разумеется, поход на Трою был чистейшим актом колониальной политики, но миф придает всему форму, всему форму, всему форму…

В моих расплавленных жарой мозгах последние слова повторялись и повторялись бессчетно, хотя я давно не слушала отца, а думала о своем. Я видела: отцу не нравится Поливанов. Почему, однако? Потому что нравился мне? Потому что неизвестно как и зачем затесался в нашу школьную компанию? Или из-за того вчерашнего злосчастного прыжка, который так и не удался отцу? А может, отца отталкивали вопросы Поливанова?

Вот и сейчас Макс спрашивал:

— Не уточните ли? Меня тут информировали насчет электрона, так нельзя ли конкретнее?

— Что конкретнее? — непонятно почему взвился отец. — Процент содержания золота вас интересует?

— Что нам, профанам, процент? — отмахнулся Поливанов. — А вот не объясните ли, почему сосуд, скажем так, где скифы тетиву натягивают, мне говорили, сокровище мирового класса?

Отец глянул на Поливанова искоса и недоверчиво, будто ждал розыгрыша вроде тех, какие мы устраиваем на уроках.

— Стемпковский, я слышал, его нашел в наших краях?

Но отца и этот безотказный ключик не завел. Почему?

— А легенда, которую вы только что пересказали, нашла отражение?

— В чем? В керамике? В золоте? В электроне?

Стоило посмотреть на них! Макс шел вольно рядом с Ларисой-Борисой, и таинственная улыбка все больше и больше проявлялась на его твердых губах. Отец же явно дулся, рассеянное и недовольное выражение не собиралось сходить с его лица.

Точно с таким же лицом он сидел на камнях, свесив ноги внутрь ванны для засолки рыбы и каждую фразу начиная словами: «Представьте себе…» Лично я ничего представить себе не могла. То ли из-за смешного недовольства, которое отец всем выставлял напоказ, то ли из-за того, что представлять вообще была Шунечкина привилегия. Гром тоже, наверное, умел представлять — от этого им и нравилась археология. Мне же как-то безразличны были гармоничные эллины, солившие свою селедку и эксплуатировавшие своих рабов.

Меня интересовали те, кто сидел вокруг… И еще меня интересовал звук, внезапно возникший, какой-то дальний рокот. Он то нарастал, приближаясь к нам, то снова, удаляясь, исчезал совсем.

Самолет ли летел над нами в синей свободной вышине? Машина ли шла краем степи по дальней дороге? Кроме этого рокота, никаких звуков в мире не было. Да еще слабый плеск волн и шипение оседающей пены…

Через минуту мы все, как собаки, «поставили уши», вытянули шеи, а Макс даже вскочил. Будто не просто кто-то ехал мимо нас по своим делам, а вез тревожную новость из того мира, где, между прочим, через неделю ждали нас экзамены, как Марта Ильинична сказала, когда-то вообще называвшиеся испытаниями.

Наконец мы увидели облако пыли, мотоцикл, темно-вишневую «Яву», двоих в шлемах, круто поворачивающих к нашему лагерю. И я узнала Вику и того, второго, квадратного, в блайзере.

Правда, никакого блайзера на нем сегодня не было. Джинсы его обросли пылью до колен.

— Ну, — сказала ему Вика, спрыгивая на песок и кивая нам. — Говорила я тебе, Бобик, мы их найдем? Не за край света завалились.

— Нашли. Чего уж там!

— Женщинам надо верить, Бобик.

— Ну да? — Бобик-Квадрат пошевелил верхней вмятой, немного расплющенной губой. — Тебя послушай!

А мы стояли вокруг, рассматривали их и удивлялись: вот тебе на! Не ждали, не гадали!

А может быть, их кто-нибудь ждал? Может быть, договоренность была? Может быть, просто какие-то обстоятельства задержали Вику? Тихо, почти не поднимая век, я перевела взгляд туда-сюда, но ничего не увидела. Зато почувствовала: Поливанов стоит у меня за спиной. Стоит со значением.

— Соскучились? — Вика подходила к нам, уверенная в себе, как в подарке. И я почувствовала, что соскучилась ужасно. По тому времени, когда еще не было никаких Поливановых, а Генку мы бросали на любом углу, если захотелось посекретничать или порассуждать о жизни.

Сейчас Генка переступал с ноги на ногу, не понимая до конца, почему Вика оказалась здесь. И что-то дрожало у него под нижним веком.

— Неужели не соскучились? Я по Женьке — смертельно… Ну, — сказала Вика, подходя ко мне вплотную, — ты мне уже третью ночь подряд снишься. Есть разговор.

И мы, закинув руки друг другу на плечи, пошли за Большие Камни, в сторону сарая. Шли, как будто ничего не случилось. Но разговора никакого особого не вышло. Возможно, потому, что скоро и остальные ринулись в нашу сторону. Так, впрочем, получалось всегда: стоило появиться Вике, как все сбивались к одному борту.