Гномы к нам на помощь не придут - Сара Шило

Когда я был маленьким, я часто лежал на полу. Приклеюсь к полу, как коврик, и лежу по полдня. Когда меня утром приводили в детский сад, я сначала пытался делать то же, что делали другие дети, но у меня ничего не получалось. А когда у меня что-нибудь не получалось, я ложился на пол, закрывал глаза и представлял, как я сижу в животе у мамы и слышу, как Бог приказывает, чтобы у меня перестали расти пальцы. Сегодня, например, говорит: «Пусть вот этот палец у него не растет». Через неделю: «А теперь пусть вот этот». И так каждую неделю показывает на разные пальцы. Я представлял, как Он идет своей бесшумной походкой, а ангел, который за Ним повсюду летает, записывает Его приказы у себя в блокноте. В этом блокноте нарисованы мои руки и ноги, и возле них написано, что пальцы, которые на них только что появились, должны перестать расти.

И вот как только я все это себе представлял, мне становилось ужасно обидно и я начинал беситься. Бился головой об пол, колотил по полу руками и ногами, изо всех сил лупил себя по коленкам, вопил, как резаный, чтобы заглушить мысли в голове, и так до тех пор, пока тело у меня не начинало болеть сильнее, чем сердце. И когда я чувствовал, что мое тело болит так сильно, что больше уже терпеть невозможно, я сразу же успокаивался и начинал прислушиваться к сердцу. Сначала оно билось очень быстро, потом все медленнее и медленнее, а вокруг себя я слышал шаги людей, ходивших по полу. Пол, он постоянно слышит, как мы по нему ходим, и я сам в этот момент тоже превращался в пол. Мне это нравилось. Я лежал и слушал все эти звуки, а мои щеки в это время пытались разогреть плитки на полу. Однако плитки всегда побеждали мои щеки и, вместо того чтобы от них разогреться, наоборот, их охлаждали. Я втягивал воздух в ноздри, вдыхал запах своего пота и, как только чувствовал, что он стал холодным, сразу же с пола вставал и снова старался вести себя, как все другие дети.

Когда я лежал на полу, дети сначала пытались меня поднять: уговаривали, кричали на меня, тащили за руки, — а потом вставали возле меня в кружок, затыкали уши и начинали орать, все громче и громче: «Ицик! Ицик!» Как будто я футболист на футбольном поле. Хотели, чтобы я и дальше так лежал. Орали все, даже девчонки, и так продолжалось до тех пор, пока не приходила воспитательница и не уводила их от меня.

И вот однажды мне решили выделить постоянное место. Помощница воспитательницы взяла меня за руку, отвела к кухне — туда, где находились швабры, тряпки, щетка и ведро — и говорит:

— Ицик, если тебе захочется лечь на пол, ложись теперь всегда только здесь. Тут ты никому не помешаешь, и никто тебя таким не увидит. Только постарайся, пожалуйста, держать себя в руках и не приходить сюда слишко часто.

Она объяснила мне это таким же спокойным голосом, каким объясняла детям, которые описались или обкакались, что это надо делать в туалете и что стыдно делать это рядом с другими людьми; и с этого момента я стал ходить только туда. Вместо того чтобы нюхать свой пот, я теперь каждый день дышал запахом половых тряпок и хлорки и незаметно для себя к этим запахам пристрастился. Даже сейчас, когда я хочу успокоиться, я иду в ванную, наливаю в раковину «Сано-Икс» с лимонным запахом, вдыхаю его — и моя голова сразу перестает думать.

Поначалу я за это Бога ненавидел. Я ненавидел Его за то, что Он сделал меня таким, какой я есть, чтобы Ему было над кем посмеяться. Чтобы Он мог видеть, как у меня все будет валиться из рук; как у меня будет идти кровь, когда я попытаюсь сделать что-нибудь в первый раз; как я упаду, когда попробую идти, — потому что ноги у меня тоже не такие, как у всех других людей. А может быть, Он просто хотел увидеть, как меня будет прошибать холодный пот — пот, который Он сам же в мое тело и впрыснул, — когда я буду пытаться быть таким же, как другие люди.

И вот каждый раз, как я об этом думал, я Его проклинал. Как только о Нем вспомню, сразу в сердцах выругиваюсь. На иврите Его ругал, по-арабски, по-мароккански и даже всякие необычные ругательства для Него изобретал. И в синагогу Его, по субботам, тоже ходить перестал. Чтобы Он понял, что я под Его дудку плясать не собираюсь. Ведь Богу от нас надо только одного. Чтобы мы к Нему в синагогу ходили и гимны Ему там распевали. Про то, какой Он хороший.

И действительно, кому же это не понравится? Вот если, например, какому-нибудь человеку дать такую книгу, в которой будет про него написано все-превсе и которую, если она на пол упадет, все сразу поднимать бросятся, как будто это не книга, а младенец какой-нибудь, и будут ее тщательно осматривать, не случилось ли с ней чего, а потом еще ее и поцелуют — прямо в грязь, которая к ней на полу прилипла; и если в этой книге к тому же будет говориться, что петь надо только про Него одного — про то, какой Он добрый и сильный, и про то, что все должны делать только то, что Он им приказывает… В общем, если кому-нибудь такую книгу дать, разве же Он не захочет, чтобы все люди ее хором читали? Конечно же захочет. Хоть весь свет обойдите, а такого человека, который от этого откажется, не найдете.

Но четыре месяца назад, когда мне исполнилось тринадцать — хотя мне даже и бар мицву не сделали, — мне вдруг пришла в голову одна мысль. Даже и не знаю, откуда она у меня взялась. Может быть, мне послал ее сам Бог? Увидел, что я не хочу Ему подчиняться, и вложил мне ее в голову? Короче, я вдруг подумал: а что, если Бог просто-напросто решил создать новую породу человека? Вот с такими вот руками и ногами, как у меня. Создать — и посмотреть, что из этого выйдет. Может быть, Он хотел создать такого человека, которому ничего из того, что понаизобретали люди, не подходит. Ни их приборы, ни их посуда, ни их инструменты, ни их оружие. И одежда их ему не подходит, и шнурки на ботинках, и карандаши, и ластики, и лезвия для бритья. А что, почему бы и нет? Может быть, Он просто хотел узнать, как такой человек выйдет из положения? Какие он для себя новые инструменты изобретет? Ведь вон даже и тфилин[23], который придумали специально, чтобы с его помощью привязывать человека к Богу, даже тфилин — и тот ему не подходит. Потому что прежде, чем он сможет привязать себя к Богу, ему еще надо придумать, как это сделать. А ведь тфилин — это не такая вещь, которую тебе может наложить твой брат.

Нет, на самом-то деле я, конечно, не знаю, чего Бог в действительности хотел. Если бы Он сделал меня дураком, я бы, наверное, подумал, что Он просто хотел надо мной посмеяться. Но так как Он вложил в мою голову очень много ума, чтобы я мог думать о всяких там разных вещах, я думаю, что, по-видимому, Он все-таки хотел на мне что-то такое проверить. Может быть, Ему просто надоело смотреть на людей, которые миллион лет подряд делают одно и то же, и, когда я сидел в животе у матери, Он решил, что я, Ицик Дадон, буду первым представителем новой породы людей. И сделал меня таким, какой я есть. А теперь все время за мной наблюдает.

Дуди

Сегодня мы идем в овраг. Мы идем через большие скалы и ушли уже довольно далеко, так что домов почти не видно. Нам не холодно и не жарко. У Ицика на голове большая панамка. Она выглядит на нем, как каска, и доходит ему до самых ушей. Он не снимает ее вообще и даже спит в ней. Он стирает ее только в овраге, под струей родника и, как только постирает, прямо так, мокрую, на голову и надевает. Мне ужасно хочется ее с него снять, потому что она его уродует — не меньше, чем его пальцы, — но Ицику наплевать на то, как он выглядит. Он ведь за всю свою жизнь даже ни разу на себя и в зеркало-то не взглянул. Ходит по улицам так, будто его никто не видит. Ицик, он вообще с людьми жить не может. Я вот наоборот. Если бы вокруг меня были только люди — одни только люди, и все, — мне больше ничего не надо. А для него все люди — предатели. И не только люди, но и все вещи вообще. Как-то раз он мне сказал:

— Наша одежда, она нас тоже предает. Вот, например, Коби. На Песах он подарил тебе свою синюю рубашку, так? И вот как только он тебе ее отдал, я на тебя посмотрел и вижу: она сидит на тебе так, словно ты Дуди, но только в рубашке Коби. Как будто ты просто в нее нарядился, чтобы выглядеть, как он. На следующий день то же самое. Опять ты выглядишь, как Дуди, надевший рубашку Коби. То есть рубашка — она пока еще не забыла, чья она. Но вот проходит месяц — и все. Перестала рубашка быть рубашкой Коби и перебежала к Дуди. И теперь, когда ты ее надеваешь, она уже полностью твоя; по ней уже не видно, что она перешла от одного человека к другому. Или вот, взять, например, машины. В точности то же самое. Помнишь, как Реувен Амар продал свой пикап Махлуфу? Я вон поначалу каждый раз как этот пикап видел, думал, что это Амар едет. Даже, когда видел в окне голову Махлуфа, все равно думал, что он едет в пикапе Амара. Но через пару-тройку месяцев я увидел этот пикап на улице и думаю: «Все. Забыла машина человека, который на ней три года ездил. Теперь это машина Махлуфа». Так и все другие вещи. Мы думаем, что они только наши и больше ничьи, а они нас берут да и предают. А теперь, Дуди, сам мне скажи. Если даже машины и одежда нас предают, как же тогда человеку другого человека не предать?