Кануны - Василий Белов

— Ну я ежели попозже зайду. Пока до свиданьица. — Данило повернулся и вышел. От волнения он надел шапку только на улице, и милиционер-регулировщик долго смотрел на живописную лысину мужика.

Прошло два часа. Данило не спеша обошел вокруг Кремля, подивился на узорчатые маковки Покровской церкви, поглядел на реку и посидел на снежной скамеечке какого-то садика. Набравшись терпения, он снова пошел в приемную. Человек пять посетителей — мужиков и городских — сидели на стульях, и тот же секретарь названивал кому-то по телефону, подписывал бумаги. Данило решил подождать, пока народу будет поменьше, снова вышел, походил около дома и вдруг увидел Штыря.

Петька в черных с калошами валенках, в суконном черном пиджаке и богатой пыжиковой шапке выходил из машины, держа в руках толстый портфель. Данило бросился навстречу:

— Петька! Петр Николаевич, гли-ко, хоть я тебя увидел-то! Совсем я…

— Что? — Петька даже не остановился.

— Николая-то Ивановича я потерял, я на квартере-то был, да ты уж ушел…

Данило вдруг осекся. Петька Штырь даже не посмотрел, скрылся в подъезде. Данило долго не мог очнуться от этого горя. «Прохвост! — думал он. — Прохвост, он прохвост и есть, вишь, не признался. Да разве это где видано? Своего мужика не признать, Ольховского. В Шибанихе жил, в одном дому гостили… Господи, до чего дожили!»

Данило в отчаянии снова пошел в приемную. Все посетители уже ушли, и прежний секретарь, узнав Данила, рассердился:

— Я же вам, гражданин, сказал: Михаил Иванович принять не может. Не может, понятно это или нет?

— Да я, товарищ командир, на минутую… Можно сказать, совсем недолго…

— Нет, нет, приходите на следующей неделе!

— Я, вишь, не могу долго-то, сына женю на той-то неделе.

— Что-что?

— Сына, говорю, женю, свадьба на той неделе, время-то нету.

Секретарь хмыкнул и позвонил:

— Товарищ Гирин, немедленно зайдите ко мне.

Данило положил шапку на стул и не по возрасту резво прыгнул за барьер, подскочил к двери кабинета.

— Оставьте его в покое! — сказал Сталин секретарю, когда тот попытался за рукав увести Данила от дверей, Сталин закурил и сел где-то в дальнем углу, а Калинин повторил приглашение:

— Садитесь, садитесь.

Данило (он был слегка выведен из себя) не ответил Сталину и достал из-под шубы бумагу. Большое масляное пятно от скоромного пирога красовалось посредине листа, но водяной знак фабрики Сумкина был все равно хорошо заметен. Калинин начал читать.

— Прочти вслух! — глухо, издалека произнес Сталин.

— А ты не приставай! — обернувшись, вдруг встрепенулся Данило. — Не мешай человеку читать!

Калинин засмеялся, вскинув густые волосы и выставив бородку:

— Гражданин Пачин, гражданин Пачин!.. Стоит ли, Иосиф Виссарьенович?

— Стоит! Обязательно стоит! — сказал Сталин.

Калинин близоруко склонился, сильно грассируя и окая, прочитал жалобу:

от крестьянина Вологодской

губернии деревни Ольховицы

Данилы Семенова Пачина

Покорнейше прошу президиум ЦИК разобрать мою жалобу относительно сугубо неправильных действий низовых властей в лице комиссии Ольховского волисполкома и лично уполномоченным РИКа Игнатия Сопронова. По существу дела имею честь сообщить следующее. Я, Данило Семенов Пачин, крестьянин, по оговору Сопронова решением комиссии волисполкома генваря 11-го дня сего 1928 года лишен был гражданских избирательных прав, что считаю несправедливым. Наемным трудом мое хозяйство никогда не пользовалось, торговли никакой не было. Что касается толчеи, то я давно передал ее добровольно и безвозмездно в Ольховскую коммуну имени Клары Цеткиной. В справедливости сих слов дают показания все нижеподписавшиеся граждане д. Ольховицы Вологодской губернии.

Калинин движением ладошки закинул волосы назад и положил бумагу:

— К сему Пачин. Плюс тридцать две подписи граждан деревни Ольховицы.

— Граждан или крестьян? — Сталин встал и, разглаживая правый ус, подошел к столу. Взял жалобу. — Судя по стилю, писал кто-то другой.

— Данила Семенович, — повернулся Калинин. — Кто писал жалобу?

— Бумагу-то?

— Да.

— Писал-то Николай Иванович, Рыжко по-нашему. Поп-прогрессист.

— Что-что? Прогрессист! — Сталин, раскуривая трубку, сел рядом с Данилом. — Почему же именно прогрессист?

— Да вишь… А вы кто будете?

— Сталин.

— Ох, извините, пожалуйста! А я думал, тоже с жалобой. — Данило смутился и встал. — Извините ради Христа, видать, помешал, пришел не вовремя. Ну я уйду, ежели…

— Ничего, Данила Семенович. Так почему все-таки прогрессист?

— Вишь, мужики-то его не брали в приход. — Данило снова сел. — Все у его по-новому. Вино шибко пьет да и к женскому полу… Значит… Блудил помаленьку… Вот и прозвали прогрессист.

Калинин и Сталин рассмеялись вместе. Но Сталин приглушил смех чуть раньше. Он вспомнил, как неприятно для него любое воспоминание о его семинаристском прошлом. Троцкий за глаза не однажды делал демагогические намеки на бурсацкое образование некоторых руководящих товарищей. Сталин знал, что Калинину известны троцкистские шуточки, а Калинин, в свою очередь, знал, что Сталин знает обо всем этом, а Сталин знал, что Калинин знает, как неприятно все это ему, Сталину. Короткая пауза повисла было в пространстве, но Калинин быстро переключил разговор:

— Товарищ Пачин! Вы пишете в жалобе, что никогда не пользовались наемным трудом. А мельница? Это же частное предприятие.

Данило покачал головой:

— Ох, Михайло да Иванович! Частное. Знамо, частное! Да ведь и брюхо-то у человека тоже частное, а не общее. Тут-то как? Да меня вся волость звала по имени-отчеству. За толчею-то. Я рази враг народу-то?

— Враг.

— Это… это… — Данило не мог подобрать слов. — Это, Михайло Иванович, как так?

— Да так. Сколько брал с пуда?

— С двух пудов фунт.

— Ну вот. Ты этот фунт не пахал, не сеял, он тебе доставался даром.

— Нет, Михайло Иванович, неправда! — Данило даже привстал со стула. — Я вон одного дегтю на эту толчею сколько перепокупал, может, на весь гарец. А ремонт, а всякие клюшки-гвоздики! А силы да время сколь, подавись эта толчея! Я вон ее сам в коммуну бесплатно сдал.

— Прижали, наверно, вот и сдал, — сказал Калинин.

— Да за что прижали-то? — Данило встал. — Я эту толчею восемь годов делал своими руками. Люди о празднике в гости, а Данило топорик в руки да на угол. Ладно, богаче людей не буду, нате, берите ее в коммуну! Так теперь-то за что меня из списков похерили? Рази я хуже хоть того же Игнахи Сопронова? Он вон, Игнаха-то, говорят, всю жизнь только и делал что матюги на воротах писал, а тут людями командует…

— Ну, вот что, гражданин Пачин, — прервал Калинин. — Мы ваше заявление рассмотрим и пошлем по назначению. Можете ехать домой.

— Видно, и правда сказано: ворон ворону глазу не выклюет, — вздохнул Данило. Калинин не заметил этой реплики, положил заявление в папку. Прихлопнул ее рукой, давая понять, что разговор закончен.

Сталин, ходивший до этого молча, подошел к столу:

— Михаил Иванович, может, сделаем исключение для товарища Пачина? Надо восстановить, вернуть ему право голоса.

Данило затаил дыхание. Калинин крякнул. Долгой, очень долгой показалась Данилу эта минута.

— Данила Семенович, — глухо сказал Калинин. — Поезжайте в губисполком, решение комиссии будет отменено.

— Ох, спасибо, товарищи! Ох, какое вам спасибо-то!.. — Восторженный Данило не помнил, как выбежал, как нашел проход в барьере и как оказался на улице.

Когда он исчез, левая щека Сталина вновь коротко дернулась, он остановился посреди кабинета и произнес:

— Типичный кулак. Эти мужички загубят нам все дело, Зарубите, Калинин, это себе на носу! Вместе с вашим Бухариным.

— Почему с моим? Насколько мне известно… — Калинин глядел куда-то в пространство. — Насколько мне известно, у вас, товарищ Сталин, тоже до сих пор не было принципиальных разногласий с Бухариным. По крайней мере, в крестьянском вопросе и в борьбе с оппозицией. Пятнадцатый съезд…

— Что значит принципиальных? — крикнул Сталин. — Что значит до сих пор? Что значит принципиальных?

…Калинин снял очки, большим и указательным пальцем надавил на верхние веки. Промигался. Без очков лицо его всегда приобретало выражение детской беспомощности, но это было обманчивым впечатлением.

IX

Петька Гирин, по прозвищу Штырь, нисколько не удивился, когда увидел Данила Панина на Воздвиженке. Еще утром по плетеной корзине он понял, что приехали земляки. Петька был рад этому. Здесь, в Москве, его волновала даже эта плетеная корзина с крышкой на новых петельках. От одного скрипа дранок и пирожного запаха, источаемого корзиной, бывший шибановский нищий, а ныне один из курьеров канцелярии ЦИКа Петр Николаевич Гирин оказался в то утро словно на крыльях. Правда, он всего два дня назад вернулся из Шибанихи. Но деревня и родина вновь казались ему далекой землей, куда, может быть, никогда не будет возврата.