Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Елисеева

Правда состояла в том, что «агнец» поборолся-таки за место под солнцем, поинтриговал, вступая в союзы с сильными придворными партиями, но проиграл. Однако для нас важна не реальность, а то, как читатель Стерна и Клопштока презентует себя. Петру Васильевичу и скучно во власти, и тяжело без возлюбленной, он едет «питать», а не укрощать печаль: все чувства намеренно аффектированы.

Русский сентиментализм в литературе проявил себя в последнем десятилетии уходящего XVIII века. Но книги европейских писателей попадали на петербургский рынок лишь с легким опозданием — пока плыл и разгружался корабль. А благодаря знанию языков (четыре-пять для образованного человека) читатель без большого труда поглощал новинки. Поэтому сентиментальное поведение проникло в жизнь раньше, чем в художественную литературу. В письмах, дневниках и воспоминаниях «чувствительность» властно проявилась с конца 1770-х годов.

Д. И. Фонвизин, комедии и публицистику которого трудно упрекнуть в сентиментализме, похвалил Софью из «Недоросля» именно за чистоту эмоций. Услышав описание светского брака, она восклицает: «Ах, как я ужасаюсь этого примера!.. Всё, что ни говорите, трогает мое сердце». Умиленный Стародум отвечает: «И мое восхищается, видя твою чувствительность»[112]. Эталон поведения уже был почерпнут из европейской литературы.

Дворянин XVIII века жил как на сцене. Прежде от него требовали героизма, теперь эмоций. Удивительно ли, что он переигрывал? Сентименталист намеренно хотел казаться человеком без кожи. Его болезненно царапали любой звук, любое дуновение ветра. Иногда он представал ипохондриком и мизантропом, как Руссо. Но чаще — открытым, доброжелательным, сочувствующим, немного наивным.

Именно таков лирический герой Карамзина в «Письмах русского путешественника», которые начали издаваться в 1791 году. С ним интересно катить по Европе. Ему доверяешь. Он кратко — в размер большого абзаца, до трети страницы — записывает трогательные сюжеты. То в день венчания на Женевском озере буря утопила отпрысков двух знатнейших семейств. То влюбленные жители альпийской деревни сорвались в пропасть накануне свадьбы. То склонный к меланхолии английский лорд скучал, скучал да и застрелился, оставив жене извинительную записку… Всё это конспекты для будущих рассказов в стиле «Бедной Лизы».

И сразу заметно: если автор способен, как из пойманной рыбы, вытянуть из печальной повести «скелет», чтобы потом обрастать его плотью ахов и охов, он далеко не так прост, как хочет казаться. Да и не так чувствителен. Например, подъезжая к Данцигу, Карамзин (бывший гвардейский поручик) в первую очередь обращает внимание на господствующую высоту, с которой хорошо накрыть город артиллерийским огнем, и только во вторую — на руины замка, где некогда обитал рыцарь-разбойник. Он, конечно, не откажет себе в праве помечтать, заглядывая в бойницы, вообразить супругу злодея, ждущую мужа после грабительской вылазки, и почти услышать стенания несчастных, доносящиеся из подземной тюрьмы… Но запоминается почему-то именно холм для пушки. Сказать ли, что благодарные читатели во время Заграничного похода русской армии в 1813 году использовали высоту по назначению?

Менее всего 23-летний автор наивен. Его рефлексия — суть стилевая. А приемам позавидовал бы и очень зрелый писатель. Рассказывая о Французской революции, как бы из Парижа 1789–1790 годов, Карамзин упоминает живыми людей, которые к моменту выхода «Писем» уже казнены: королевская семья, химик Антуан Лавуазье, поэт и драматург Андре Шенье. Такой ход позволял сильнее задеть читателя, вызвать его чувства.

«Вчера в придворной церкви видел я Короля и Королеву, — сообщал друзьям в Москву автор. — Спокойствие, кротость и добродушие изображаются на лице первого, и я уверен, что никакое злое намерение не рождалось в душе его… Он может быть злополучен; может погибнуть в шумящей буре, но… друг человечества прольет в память его слезу сердечную. Королева, несмотря на все удары рока, прекрасна и величественна, подобно розе, на которую веют холодные ветры». Описан и маленький дофин накануне разлуки с родителями: «Со всех сторон бежали люди смотреть его, и все без шляп; все с радостью окружали любезного младенца… Народ любит еще кровь Царскую»[113].

Страшные слова. Помещенные намеренно. Когда Людовику XVI отрубили голову, тот же самый народ устремился к помосту, где стояла гильотина, и макал платки в кровь короля. Как сказано у Радищева в оде «Вольность»:

В крови мучителя венчаннаОмыть свой стыд уж всяк спешит.

Быть может, монарх — неизбежная жертва революции?

Се право мщенное природы?На плаху возвести царя?

Но чем толпе помешали поэты и естествоиспытатели? Гуляя по Парижу, Карамзин наткнулся на великолепный дом Бомарше. Автор «Фигаро» не только «умел вскружить голову парижской публике», но и заработать на славе. Теперь он «имеет все средства и способы наслаждаться жизнью»[114]. К моменту публикации драматург уже побывал в тюрьме и умер нищим в своем разоренном особняке.

Уловка срабатывает до сих пор. Читатель «Писем…» задет и озадачен. Почему же в «Бедной Лизе» этого не происходит? Созданная специально для того, чтобы трогать, и восторженно принятая современниками, она по прошествии двухсот лет вызывает усмешки вместо сочувствия. В лучшем случае — глубокомысленные замечания о том, что «и крестьянки любить умеют». Или снисходительное пожимание плечами: люди тогда легче плакали.

Проще всего было бы сказать, что наша эпоха далека от «чувствительности». Что трогательное, на взгляд предков, давно перестало трогать. Привычно обвинить сегодняшнюю публику в эмоциональной грубости и повздыхать о временах тонких и восторженных душ.

Что же это были за времена? Что за люди? Может быть, мы чувствуем иначе? И ключ от удовольствия утерян?

Попробуем поискать.

Прежде всего, надо сказать о времени. Конец XVIII — начало XIX столетия, вывихнутый сустав эпохи, — крушение «старого режима», Французская революция, череда Наполеоновских войн. На первых читателей «Бедной Лизы» события обрушились, как водопад. Остановить нельзя. Бежать некуда. Укрытие — то, в чем безусловно нуждались все: от монарха до истопника. Карамзин в 1797 году описал свои сокровенные желания: «Приготовьте мне простое сельское жилище, опрятное, с маленьким садом, где я мог бы найти всего понемногу: зелени, цветов весной, тени летом, плодов осенью. Пусть в моем кабинете будет камин для зимы и книги на любой сезон! Дружба разделит мои удовольствия. Что до любви… о ней мы будем говорить»[115].

Тщетно. Наступала эпоха бурь, когда маленький домик сметало волной, как в «Медном всаднике». Пройдет больше столетия, русская литература несказанно повзрослеет, и М. И. Булгаков поместит это несбыточное счастье Мастера по ту сторону жизни.

А пока, в начале череды катастроф, каждый надеялся получить тихое пристанище на этом свете. Первой, кто ощутил потребность спрятаться, была королева Мария Антуанетта. Предчувствовала свою участь? Или, как все, начиталась Руссо о пользе естественной жизни на лоне природы и создала Малый Трианон — дом в глубине версальских аллей, где семья Людовика XVI вдали от чужих глаз могла проводить время, как простые смертные? Говорят, королева в кружевном переднике доила коз с ленточками на рогах и взбивала масло позолоченным венчиком…

Карамзин увидел Трианон уже покинутым. Но от этого очарование места только возросло. К пасторальным размышлениям прибавились мысли о скоротечности времени, невозможности укрыться от судьбы и тревога за несчастных обитателей. «Тут не королева, а только прекрасная Мария, как милая хозяйка, угощала друзей своих… Розы, ею вышитые, казались мне прелестнее всех роз Натуры… Цветущие берега ждут, кажется, пастушки».

Дохнул вихрь. Пастушку унесло. После так называемого Похода парижанок на Версаль королевская семья была отконвоирована в столицу, помещена в замок Тампль, откуда взошла на эшафот. «Я вспомнил 4 октября, ту ужасную ночь, в которую прекрасная Мария, слыша у дверей своих грозный крик парижских варваров и стук оружия, спешила неодетая, с распущенными волосами укрыться в объятиях супруга от злобы тигров»[116].

Бедняжку не спасли ни муж, ни Трианон. Реальность вообще не давала спасения. И не только королям. Вот на улице подрались старик со старухой. Прохожие разняли их и тут же потребовали наказать обидчика дамы. «На фонарь его! На фонарь!» — кричали торговки. Национальные гвардейцы еле отбили возмутителя спокойствия. «Народ в Париже стал деспотом», — заключал Карамзин. Еще на подступах к столице он видел, как один из жителей небольшой деревеньки в церкви на коленях каялся перед односельчанами. Оказывается, вчера спьяну несчастный брякнул, что «плюет на нацию». Его хотели сразу повесить, но дали проспаться… В другой раз провинциалы поймали проезжего и заставили кричать: «Да здравствует нация!» Тот сорвал шляпу и с энтузиазмом восславил революцию. Его отпустили со словами: «Видим, что ты добрый малый. Только изъясни нам: что такое нация?»