Бояре висячие - Нина Молева

Правда, на обратном пути с Востока случай мог свести художника с Долгоруким. Мог, но, по-видимому, не свел, иначе де Брюин непременно бы отметил в своих почти дневниковых записях факт знакомства с необычным, высокообразованным человеком, а главное — заказ на его портрет. Пусть монограмма заключала в себе точно указанный год, совершенно очевидно, что изображенному на портрете сановнику не могло быть, как Г.Ф. Долгорукому в 1721 году, шестьдесят пять лет. Тем более не имела ничего общего с изображенной де Брюином красавицей Марья Ивановна Долгорукая-Голицына, почти ровесница своего мужа. Возраст в те далекие времена давал о себе знать куда суровей и жестче, чем в наши дни.

Наступают решающие минуты Полтавской битвы. Г.Ф. Долгорукий принимает в ней очень успешное участие и сразу после поражения Карла XII получает назначение в Варшаву — теперь Петр и не мыслит себе другого посла. Григорий Федорович «умеет радеть» об интересах своего государства, но вот дипломатической гибкости ему, оказывается, недостает. В 1721 году он сам просит Петра об отставке: постоянные выступления в пользу православной церкви, откровенная борьба с костелом сделали его жизнь в Польше невозможной. Именно 1721 год — год его добровольного, но далеко не почетного снятия. Петр мог принять во внимание реальные обстоятельства, но недовольство возникновением подобных обстоятельств у него оставалось. Г. Ф. Долгорукий назначается сенатором, и все же… Вряд ли бывшему послу пришло бы в голову запечатлеть себя на память в том качестве, которое вызвало царское раздражение. Тем более разговоры о снятии велись без малого год.

И еще оставался сам художник. Его жизнь после выхода книги о Московии ничем не напоминает былые, наполненные движением, событиями и впечатлениями дни. Былой Адонис, былой Летучий голландец стоит на пороге своих шестидесяти лет. Сил и здоровья для новых странствий явно не хватает. Приходится ограничиваться славой писателя. Де Брюин выбирает для жизни Амстердам и в стенах переставшей служить своему назначению живописной мастерской предпочитает принимать тех, кто ищет знакомства с прославленным путешественником. Живопись, рисунки — всего лишь любопытное дополнение к действительно увлекательным для каждого рассказам. И ему посчастливится еще раз повидаться со своими русскими знакомцами — сам де Брюин избегает отправляться в сколько-нибудь далекие поездки. Его вполне удовлетворяет загородная резиденция одного из близких друзей и почитателей, Давида фон Моллема, в окрестностях Утрехта. Но здесь речь идет о возможности встречи со всем русским двором — в сопровождении огромной свиты Петр совершает, начиная с января 1716 года, поездку по странам Западной Европы. На этот раз ему нужны союзы и союзники в борьбе с оттоманской Портой.

В Амстердаме русский царь оказывается несколько раз. Здесь и Иван Никитин — именно отсюда 2 декабря того же года вместе с русским «агентом» Петром Беклемишевым он отправляется в Париж, а затем в Италию, где ему предстоит совершенствоваться в живописи. Встреча с де Брюином конечно же не нашла отражения в походных записках двора — кто бы стал вспоминать давнего гостя Москвы рядом с самыми громкими именами европейских знаменитостей, которые один за другим получают заказы на царские портреты! Слава де Брюина совершенно недостаточна для блеска российской короны, приобретенной после блистательной победы над шведами. Другое дело, что Летучий голландец имел все возможности возобновить былые знакомства и встретиться с тем же Григорием Федоровичем, который неотлучно находился при Петре.

Конечно, можно принять и такой вариант. Де Брюин пишет его портрет в 1716–1718 годах — посольство Петра затянулось на пару лет, по какой-то причине задерживает полотна у себя, а затем ставит год, соответствующий времени передачи портретов заказчику. Можно, если бы не все тот же неумолимый возраст изображенных. Отнять от шестидесяти пяти пять-шесть лет не так-то уж много для внешнего облика человека: до молодости будет по-прежнему слишком далеко. Значит?… Значит, на портретах изображены другие люди. Надписи на холстах ошибаются часто, надписи, сделанные по позднейшим наклейкам на обороте холстов, на подрамниках — тем более.

Петр идет на уступку польскому королю, отзывая своего доверенного посла, но не собирается менять общей политической линии в отношении союзной державы. Долгорукого-старшего сменяет Долгорукий-младший — сын Григория Федоровича Сергей, один из самых талантливых русских дипломатов.

Несмотря на сравнительную молодость, у него превосходный опыт, приобретенный в посольствах Парижа, Вены и Лондона, и превосходная поддержка в русских придворных кругах. Разве недостаточно, помимо его собственных многочисленных и влиятельных родственников, Петра Шафирова, на дочери которого Сергей Григорьевич женат! В момент назначения мужа послом в Польшу ей всего двадцать четыре года, и Марфа Петровна, подобно своим сестрам — Головиной, Хованской, Гагариной, Салтыковой, — славится редкой красотой: черноглазая темноволосая красавица, неутомимая в танцах и светских развлечениях, острая на язык модница. Так не был ли портрет супругов своеобразным актом их утверждения в новом положении, тем более что именно в этот год де Брюин совершил теперь уже очень дальнюю для него поездку во владения курфюрста Саксонского, короля польского? Да, и кстати, слишком похожа предполагаемая Марья Ивановна Долгорукая на сестер Шафировых — семейное сходство у них было слишком велико. Да, всего только версия, предположение, и тем не менее гораздо более обоснованные, чем традиционная атрибуция портретов «С: de: В:».

…Судьба картины — как же во многом она все-таки зависит от работы искусствоведа, историка искусства! Первые же высказанные предположения об авторе портретов открыли перед маленькими, десятилетиями пылившимися в запасниках холстами жизненную перспективу. Впервые их показали широкому кругу зрителей на выставке «Портреты петровского времени», воспроизвели в каталоге и снабдили биографической справкой о де Брюине. Правда, случилось так, что вся мелочная и долгая работа по атрибуции, предположениям и доказательству оказалась обойденной. Просто все данные приводились как само собой разумеющиеся — какое имеет значение, чьим трудом они были собраны. Наверно, это далеко не все равно тому, кто вел поиск, да не все равно и составителям каталога — иначе проще было бы имя историка назвать. И все же, конечно, главное — открывшиеся страницы времени, жизни людей и художника, история двух холстов с теперь уже не представляющей загадки монограммой: «Корнелис де Брюин писал 1721».

Трофей капитана Бенеке

1

«Да, и еще имя — Бенеке. Капитан Павел Бенеке. Хотя, в общем-то, это неважно».

В плавной воде канала призрачное апрельское небо. Грузно нависшие над полосками набережных кирпичные уступы выдвинувшихся вперед этажей. Громады крутых кровель. Редкие щели окон. Стрелы балок, дочерна перетертых давно исчезнувшими подъемными воротами. Товарные склады. Порт. XV век

Широкий, как баржа, — весь-то одна палуба! — пароходик незаметно подваливает к тротуару швартуется у вросших в каменные плиты чугунных тумб. Кто-то сходит, кто-то усаживается на обогнувших борта скамейках: через четверть часа море — настоящее, открытое, в рваных барашках свежей зыби. Балтика — Гданьск…

В ресторанчике на углу упрямо хлопает дверь. Эхо бьется по каменным стенам, замирает в проемах ворот. И за длинным баром, в чернеющем провале густо заставленной столиками залы смеется на стене счастливый Рембрандт с Саскией на коленях — бог весть какими путями оказавшаяся здесь репродукция знаменитого портрета. Странно думать, что даже он молод по сравнению с историей, начавшейся за сто с лишним лет до его рождения.

Капитан Бенеке… Конечно, мой собеседник прав: самый обыкновенный моряк, может, только опытнее других, может, чуть смелее и уж конечно удачливее. Когда в тот апрельский день 1473 года его каравелла вошла в воды гданьского канала, об этом написала городская хроника. И летописец даже изменил своей обычной сдержанности: «Капитан Бенеке Павел привел со своей большой каравеллой галеру… на этой галере была картина, которая поставлена на алтарь Георгиевского братства, — превосходное, высочайшего мастерства живописное произведение…»

2

По существу, Петр I не любил живописи. Или, иначе, не разбирался в ней. Восторги по поводу его вкуса — всего лишь трафаретная лесть штатных биографов: необыкновенный царь должен быть необыкновенным во всем. А на самом деле замысловатый пейзаж из заспиртованных человеческих внутренностей — кто, кроме голландского анатома тех лет Рюйша, додумался бы до такого! — был интереснее любого полотна: оснастка корабля в изображении моря важнее каких-то там оттенков настроений.